Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [31]

А почему нам нельзя мороженое, спрашиваю я у отца.

Этого я тебе не могу сказать, отвечает отец, но точно тебе скажу, что вам достанется, если вы сейчас же не утихомиритесь.

А когда господин Магириус спрашивает отца, серьезно ли господин Вейльхенфельд поранен, отец задумывается на минутку и отвечает: Он не разговаривает, дорогой мой господин Магириус, и это самое худшее.

Как это, спрашивает мама, разве он вообще ничего не говорит?

Вообще ничего, говорит отец.

Вот как, говорит господин Магириус и пишет что-то своей тросточкой на тротуаре, но я не могу этого прочитать, и отец, наверное, тоже. Потом он показывает на ту сторону, на Немецкий Бочонок, где люди стоят, и говорит: Если бы они знали, что за подонки живут в этом городе, они не стояли бы так спокойно.

А что они стали бы делать, спрашивает его отец.

Не знаю, что они стали бы делать, говорит господин Магириус, но, во всяком случае, они не стояли бы так спокойно.

Ах, дорогой мой господин Магириус, ведь они это знают, говорит отец господину Магириусу и машет рукой.

Вы думаете?

Ну конечно же, говорит отец.

Потом отец и господин Магириус несколько минут стоят на солнышке, прислонившись друг к другу, и говорят о том, знают ли люди или нет, и наверное, даже поддерживают друг друга, чтобы не упасть, и я задумываюсь, кто же кого поддерживает, толстый господин Магириус отца или наоборот, потому что у обоих у них плохо с ногами и долго ни один, ни другой не выстоит. Отец и господин Магириус смотрят на людей, которые стоят перед Немецким Бочонком и перед полицией, и разговаривают, знают ли те что-нибудь и если знают, то все ли, и господин Магириус говорит, что нет, они ничего не знают, а отец говорит, что да, они знают все. А люди глядят в нашу сторону, и начинают нас узнавать потихоньку, и машут руками, и кричат через площадь: Доброе утро, господин доктор! и еще: Прекрасная погодка сегодня! А мы даже не понимаем, с кем они здороваются, с отцом или с господином Магириусом, так что они оба приподнимают шляпы и тоже кричат в ответ: Доброе утро! и: Совершенно верно! — потому что они оба воспитанные и доктора.

Тут отец говорит, что в любую свободную минутку он задумывается о господине Вейльхенфельде, не уехать ли ему действительно и куда, не лучше ли вообще за океан, ведь осталось ему всего каких-нибудь несколько лет.

Я полагаю, говорит господин Магириус, сердце у него не самое здоровое?

Не самое, говорит отец.

Сколько же лет ему еще осталось, хотя бы приблизительно, спрашивает господин Магириус, однако отец не хочет определять какие-то сроки, потому что для него, по старой поговорке, все в руце божией.

Главное, чтобы он на себя руки не наложил, говорит мама, которая уже слышала о таких случаях.

А почему мне больше нельзя к нему ходить, спрашиваю я, потому что «прогулку» его видел только издали, а было бы интересно посмотреть, как он теперь без волос выглядит. Наверное, это будет совсем другой господин Вейльхенфельд, потому что он ведь еще и ничего не говорит. А его все-таки можно узнать, спрашиваю я.

Да, говорит отец, наверное.

А я, спрашивает моя сестра, я бы его тоже узнала?

Да, говорит он, ты тоже.

А господин Вейльхенфельд, он бы меня узнал в своей повязке?

Да, и он тебя, говорит отец.

Но как же он меня узнал бы, если ты ему голову перевязал, спрашиваю я.

Потому что я оставил в повязке две дырки для глаз и одну побольше, для рта.

А для носа, спрашиваю я, для носа ты ему ничего не оставил?

Конечно, говорит отец, и для носа тоже оставил. А теперь, обращается он к господину Магириусу, я осмелюсь высказать мысль, которая в устах врача могла бы показаться еретической, шокировать. Но тем не менее перед лицом того, что ожидает господина Вейльхенфельда, самоубийство могло бы оказаться для него не самым худшим выходом, говорит отец, у которого во многом мысли получаются гораздо жестче, чем у мамы, и он их не скрывает.

Гм, говорит господин Магириус, намекать ему об этом, пожалуй, было бы уже слишком.

Да, говорит отец, было бы слишком.

Пойдемте лучше, говорит мама, мы уже все видели.

Да, говорит отец, пойдемте.

После обеда мы сидим внизу, в большой комнате, как и в тот раз, когда у нас был господин Вейльхенфельд, только вот стол сейчас не разложен и господина Вейльхенфельда нет. А он сейчас у себя, лежит на кушетке и пытается читать, говорит нам отец. Мама взяла вязание и села к нам, чтобы доделать наконец желтый пуловер для сестры. Она говорит, что странно, сколько в таком маленьком городке, как наш, может быть разговоров об одном-единственном человеке, а господину Вейльхенфельду, наверное, и не икается даже.

Тебе не икается, когда где-то говорят о тебе, спрашивает она меня.

Нет, говорю я, ничего подобного.

Так ведь люди говорят о господине Вейльхенфельде только между собой. А стоит им завидеть чужого, как они сразу переводят разговор на другую тему, а сами о нем лишь думают про себя, потому что это никак не докажешь. И я тоже думаю иногда о господине Вейльхенфельде, но никому не говорю. Мне очень хотелось бы с ним увидеться, но чтобы пойти к нему, это я должен выбросить из головы, потому что это слишком опасно, говорит отец, который сам через день к нему домой ходит, чтобы посмотреть его голову и послушать, как у него с сердцем. Когда он заходит в коридор, то громко предупреждает сразу, что это он всего-навсего, чтобы господин Вейльхенфельд не испугался. Но иногда он все равно пугается. Тогда он делается совсем бледный, лежа на своей кушетке, натягивает одеяло до подбородка и начинает как-то так кряхтеть, как тогда, когда он у нас кофе не смог пить. Тогда отцу сразу же от двери приходится говорить: Ну что вы, дорогой мой, успокойтесь.