Альманах «Крылья». Взмах одиннадцатый - [3]

У нее не было позывного

Ее звали Рая

Художник

Ей было семьдесят лет

Жарким августом

Перед всей деревней

В обед

Ее били двое

По почкам и по глазам

Черный и рыжий

Искавшие партизан

Она ослепла

Но все-таки выжила

Даже успела увидеть

На улице тело рыжего

…а с тем

Кто предатель

А кому давать ордена

Разбирайтесь пожалуйста

Как-нибудь без меня

«Дело было в Киеве…»

Дело было в Киеве,

в четырнадцатом году.

Я приехала с рюкзаком, в тельняшке и джинсах.

Он встретил меня на площади, мы пошли в кабак.

Пили пиво и ели еду.

Говорили о жизни.

Это были ненужные слова,

неправильные были слова.

Он сказал, что не хочет совсем воевать.

Я сказала, что не хочу воевать.

Не то чтобы мы не любили риска,

но с детства учили нас не убить.

Спустя год

меня назовут террористкой,

но я по-прежнему умею только любить.

Я сказала, что пойду на войну тогда,

если сама она придет ко мне. Возьмет за руку и скажет: «Я тут».

Он сказал, что слова – это дым и вода,

и что он пойдет, когда призовут.

Я допила и сказала, что ни черта не верю,

что сама убивать не буду,

что пойду в военкоры, медсестры или связисты.

Не записывайте меня, пожалуйста, в гуманисты,

феминисты, деисты или еще какие-то исты,

просто я скорее хил и саппорт, чем артиллерия.

Мы ушли из кабака, мы нашли качели,

мокрая была от дождя земля.

Он сказал, что это не будет иметь значения,

если ему придется стрелять.

Что он выстрелит в меня, как в любого другого,

потому что мы по разные стороны баррикад,

потому что это закон войны; никакое слово

не порушит его, закон этот древен и свят.

«Если, конечно, – добавил он, – я смогу заставить себя стрелять».

Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,

обнимались и истину искали в вине.

Мы точно знали, что дружба – это все-таки вечное,

во всяком случае, пока мы не на войне.

«Это не мешает мне тебя напоить, – сказал он, – пока мы не

на войне».

Лучше бы война никогда не приходила ко мне.

Лучше бы мы умерли оба в то лето,

спокойно, во сне.

«Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне…»

Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне,

одуванчики, хвощ и шиповник, и пахнет сосна,

и не я, и не я по земле прохожу, как во сне,

не меня, не меня обнимает за плечи весна.

Голубой (бесконечно тревожный) и розовый (жизнь),

и цыпленково-желтый (как детство), и зелень (покой).

Не гляди же назад, ни за что, ни за что не держись,

уходи же за солнцем, и будешь вовеки живой.

И не я, и не я проходила по этим горам —

не упомню, когда. Было жарко, и солнце, и гром,

и белел, и светился за синей дорогою храм,

и живое, горячее дергало все под ребром.

Кто создал эту легкость, весну эту, эти цвета,

Кто нам дарит покой, когда мы, замерев на мосту,

смотрим в синюю воду, и это живая вода,

и уходим на берег другой, в темноту, в темноту.

«Мы думали, что живем в эпоху безволья…»

Мы думали, что живем в эпоху безволья,

что мы кто угодно – но никогда не солдаты.

Но потом наши братья взяли палки и колья

и вышли на автоматы.

Война выбирала нас. Мы были художники и поэты.

Мы не умели воевать, но быстро учились.

И нет у войны романтики, никакой романтики нету,

только ветра степного примесь

да горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,

научились делать перевязки, вставать по тревоге,

и было сухое, безводное летнее золото,

и были истоптанные дороги.

И была дорога вперед – помалу, упрямо,

через снега, через жгучее злое солнце.

Эпоха выбрала нас. Не забывай меня, мама.

Я не знаю, кто вместо нас вернется.

«Над городами и селами пролетела благая весть…»

Над городами и селами пролетела благая весть:

Этой ночью господень ангел спустился с небес,

Осмотрелся и заявил: «Извините, люди,

Никакого хитрого плана нет и не будет.

Никого не накажут за недостаточность веры,

Каждый сам себе после смерти отмерит меру.

Так что ешьте, пейте, любите, творите добро и свет,

никакого ада, помимо личного, вовсе нет».

И слова его падали наземь багровыми листьями,

И стояли люди с землистыми хмурыми лицами,

Да с на лбу надувшимися крупными синими венами,

И стоял этот ангел с крыльями дерзновенными,

И отняли крылья его, и на землю их побросали,

И топтали ногами в земле и сале,

Заново из ничего себе ад создавали.

«Восходила, сияла над ней звезда…»

Восходила, сияла над ней звезда,

подо льдом шумела живая вода,

просыпались деревни и города,

напоенные светом новой звезды.

Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,

по-над полом тихо ползла туда,

где сидела она, на руках дитя

обнимая. Снаружи мороз, свистя,

запечатывал накрепко все пути,

чтоб чужой человек не сумел прийти.

На дверных петельках темнела ржа.

И она сидела, Его держа,

и она бы молила Его не расти,

чтоб стирать пеленки, кормить из груди,

оставаться не Богом – ее дитём,

не ходить этим страшным терновым путём,

оставаться маминым счастьем, днем

абрикосово-жарким, чтоб был – человек,

и никакой Голгофы вовек.

Чтоб Он был лишь её, чтоб не знать никогда

этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…

Но уже восходила над ней звезда

и уже торопились в дорогу волхвы.

И уже всё пело про Рождество.

Потому не просила она ничего,

только лишь целовала ладошки Его

и пяточки круглые у Него

Валентина Патерыкина

Поэт, философ, публицист. Доктор философских наук. Автор монографий, научных и научно-методических работ по проблемам философии, религиеведению, истории культуры, философской антропологии, нескольких поэтических сборников. Живёт и работает в Алчевске.