Аллея всех храбрецов - [97]

Ей нужно было в кухню, в духовке пёкся пирог, но получалось, словно она от себя бежала. И Славка приплёлся в кухню, и она поддразнивала его, потому что знала, что нравится ему, как и Лосеву, как и многим другим, и не представляла себе жизнь иной. Славка охотно повиновался и фартук одел, но больше мешал и шутил непрерывно, как десятиклассник.

Другой бы не растерялся, наверное, минуту не упустил, расцеловал бы. Будь что будет. А он лишь пыжился, и она хохотала над ним: милый, милый потешный Славка.

Они вернулись в комнату, и Славка помогал убирать к чаю стол.

– Это же шейк, – возмущенно говорила молоденькая жена парторга, танцевавшая с Лосевым. Она трясла длинными ногами и руками, а Лосев изгибался, опускаясь чуть не до пола, точно готовясь сделать акробатический мост, спрашивал:

– Почему не твист? Это определенно твист. Натали, у тебя музыкальная аритмия.

Потом за столом он разлил остатки коньяка: "за успех".

– Часто пить приходится? – вмешался Славка.

– Это почему? – обиделся Лосев.

– Успеха не видно.

Славка закусил удила.

– Можешь прощаться с мужем, – сказал он Инге, – согласно новому графику…

– Это правда? – спросила она мужа, когда он вопросительно посмотрел на неё.

– Что?

– Намечается новая горячка?

– У нас, нет. У него – да, – кивнул Воронихин на Иркина.

– Нет, уважаемый Владимир Палыч, на этот раз и вам придется попотеть, – отозвался весело Иркин.

– Знаешь, что, – сказал Воронихин Инге, – У меня гениальная идея. В отпуск мне, пожалуй, не удастся пойти. Оформляйся одна, и у меня будут развязаны руки.

– Как это понимать?

– Понимай, как знаешь. Я давно хотел превратить нашу квартиру в этакий гаремчик на дюжину человек.

Пощелкивание и бормотание колёс, отчетливые на малых оборотах, сливались в монотонный, успокаивающий гул. Казалось, поезд, словно большое, сильное животное, достигнув предельной скорости, потребовавшей от него предельной отдачи сил, пытался удержать её, постанывая и дрожа.

"Как хорошо, что поезд, – счастливо улыбалась Инга. – Поезд, а не самолёт. Постепенно въезжаешь в отпуск".

Она высовывала голову в окно, и ветер играл волосами и трещал лицом, словно полотнищем флага. Перед глазами её проплывали широкие, до горизонта поля, кружащиеся, залитые солнцем. Зелеными баранами курчавились у дороги кусты, то появлялись вдруг шеренги многоэтажных тополей, удаляющихся за горизонт, или тянулась дорога, ведущая неизвестно куда.

В Москве она не застала ни матери, ни сестры. “В Тирасполь поехали”, – объяснила соседка. В Красноград письмо, видимо, не успело дойти.

Она ходила на вокзале среди людей и касс, потом стояла в очереди, и словно попала в иной мир. Люди казались необычными. Наивными? Не то слово. Не наивными, доверчивыми, и опять – не то. Простые, открытые, смешливые, неравнодушные, хотя и себе на уме. Какие-то взрослые дети, умудренные жизненным опытом, с непосредственностью поведения детей. И тогда, подумала она, что и людей-то совсем не знает, и что значит её ограниченный круг?

Её спрашивали, она охотно отвечала, и в очереди за билетами, узнавая о дороге, узнала многое: и о дорожных правилах, и о видах на урожай и массу других ненужных сведений. И в их числе – о Карпатах. Что на Карпаты тоже садиться здесь.

До сих пор это слово существовало для неё отвлечённо. Она знала, что есть Карпаты, но она слышала, что есть карпатские горы и на Луне. И эти близкие Карпаты были для неё столь же далекими.

"… не посылай мне писем, сама себя пришли…" звучала в голове магнитофонная песенка, и она быстро решила, что поедет в Карпаты. Представила, как приедет и увидит его неподготовленное лицо. И важно, каким оно будет?

Не раздумывая, она взяла билет до Львова. "Получится неожиданно и смешно, а потом она отправится в Тирасполь". Вагон был мягкий (других билетов не было), и из Москвы отправился полупустым. В её купе была одна старушка со сморщенным, подозрительным лицом и, к счастью, малоразговорчивая. Хотелось подумать, побыть одной, разобраться в суматохе последних дней и всё разложить по полочкам.

Она вспоминала лицо Мокашова. Ровное розовое лицо, но у ноздрей и губ светлые неокрашенные полоски. Ленивые, точные движения рук. Серые глаза, губы немного чувственные.

Затем стала думать о Димке, вспоминать его нежное, белорозовое спросонья лицо и голос:

– Мамуха, сколько времён?

– Спи. Рано ещё.

И он тотчас же валился на подушку, но спал уже по-другому, вытянув руку вперед и положив её под голову, точно плыл куда-то в своих непорочных снах. А она слушала странную птицу, свившую гнездо под окном, трещавшую короткими очередями.

Димка спал, а она ждала его пробуждения, когда проснётся и попросится к ней в постель, потому что позже будет поздно, и он будет мешаться под ногами.

– Не мешайся, – станет говорить она ему. – Не мешай, а то накажу тебя. Я опаздываю.

– Как? – таращил он по обыкновению глаза. – Наказывать ребёнка? Ты же добрая.

Странно, – думала она, вспоминая, как будил её по утрам самолетный гул и желание улететь на этом самолёте. А теперь она едет, сама не зная куда.

До сих пор она не ездила одна, И всего лишь пару раз вообще летала на самолёте. Но самолет скрадывал расстояния. Всего какие-то пара часов пути. Наоборот, поездка на поезде казалась ей сотканной из тысячи мелочей, пустяковых самих по себе, однако, в дороге, в силу особенных дорожных обстоятельств становившихся существенными и непреодолимыми. Таким было её давнее убеждение, но вот она почти сутки находилась в пути и не испытывала ничего, кроме удовольствия.