Аллея всех храбрецов - [85]

Голос звучал уверенно, и когда мужчина замолчал, молчание тоже вышло полновесным.

– Все деревянное, – повторил мужчина, – крыша из планок, веранда каменная…

– А ручки? – возразил женский голос немного громче, чем требовал разговор вдвоём.

– Что, ручки?

– Дверные ручки.

– Да, действительно… Когда я шел сюда, – продолжал мужчина…Может, он выбрал себе такую роль, в которой, начав говорить, нельзя останавливаться, – когда я шёл сюда, в водопаде кто-то купался.

Она ответила сдержанно, точно отвесила товар на нестандартный чек.

– Везде, я уверена, – она помолчала, взвешивая, – всегда находится местный псих.

“Вот так, – подумал Мокашов. – Комплименты публики. Получил по личику, сказал бы Вадим”.

– Я отойду, – обернулся он, – не возражаете?

И удивленно отметил: "Лица знакомые".

– Наоборот, – сказал мужчина, – мы приветствуем ваш уход.

– Я на минуту.

– Пожалуйста, – улыбнулась она ему.

Мокашов походил по вестибюлю, постукивая ногами, пытаясь унять дрожь.

Улыбка. Какая улыбка. Подарена нам улыбка. Лица знакомые, однако утерян начальный момент. Он мог подойти, сказать: не узнали, к богатству. И сделал бы так, если бы она была одна – голубая академическая женщина. Тогда она была голубой, а теперь рыжая, как огонь. У женщин ведь это просто. А рядом доцент Теплицкий. Кажется, он узнал его сходу. Впрочем, бывают обстоятельства, когда принято не узнавать. Он и она в незнакомом месте и он сам – третьим лишним. Его тянуло спросить про семинар Левковича, но будет время, спросит ещё.

Еще одна из дверей выходила в вестибюль. За нею была широкая зала, уставленная столами. Мокашов отворил дверь и начал ходить между столов. Столы были устланы холщовыми скатертями, дубовые лавки стояли вдоль стен, потолок был резной с карнизами, и все здесь было богаче и добротнее, чем в зале самообслуживания.

– Нельзя, нельзя, – закричала официантка, появившаяся из проёма в стене. Была она в белом фартуке, с белой наколкой на волосах. – Открываем в одиннадцать.

– Пожалуйста, я посмотрю.

Он сел на лавку, взглянул на потолок и стены, на бревна, выступающие из стен. "Прекрасно", – подумал он и посмотрел на официантку. Она накрывала, не обращая на него внимания. У неё было юное лицо и большое сильное тело. Когда она нагибалась, юбка обтягивала бедра и ноги, и Мокашов отвернулся, чтобы не смотреть. Ему стало вдруг горячо, и он подумал, что должно быть это – озноб. Ему снова вспомнилась Инга: лицо её и фигура. Все особенности. И он подумал, как ему без этого, как жить теперь?

– Выпить бы мне, – произнес он с сожалением, – искупался я и продрог.

– У нас водки нет, – отозвалась официантка. У неё было припухшее заспанное лицо, точно ночью её будили, мешали спать.

– Мне вина.

– У нас только ликёр.

– Ликёр, так ликёр.

Они прошли в соседнюю узкую комнату, где за стеклянной стойкой помещался буфет.

Он поднимал кверху рюмку, разглядывая содержимое на свет, складывал губы трубочкой, втягивал в себя липкий, пахучий ликер.

– Ну, как? – возвратилась официантка. – Согреваетесь?

– Всё в порядке. Язык уже начал ворочаться. Могу уже вас членораздельно на новоселье пригласить. Придёте вечером?

– Нельзя нам.

– Отчего же?

– Нельзя, понимаете? – она пожала плечами, взяла столик и понесла его в зал.

– Давайте, помогу, – засуетился Мокашов.

– Выпили? – совсем иным тоном сказала официантка. Может, он чем-то её обидел? – Выпили и идите. Приходите в одиннадцать часов.

С таким же успехом говорят: приходите трезвым.

– А как, насчёт новоселья? Муж не пускает?

– Муж? – сказала она небрежно и пожала плечами.

– Не пускает и правильно делает.

– Ступайте, ступайте. Мы вечерами работаем. У нас занятые вечера.

На площадке у ресторана стояли рядышком два автобуса. Везде на ступенях здания, под деревьями – там и тут располагались местные жители. В руках их, сумках, на тряпочках, разостланных на траве, были мундштуки, дудки, коробочки – местный резной товар. Между ними ходила, приценивалась, щелкала аппаратами пестрая толпа приехавших. Местные были молчаливы, не предлагали, не расхваливали, резали себе, видно, думая: уедут эти, приедут ещё.

Раздалось жужжание, и очередной автобус свернул с шоссе. Он долго выруливал, прилаживался, пристраивался к уже припаркованным… И больше стало суеты и мелькания. А над поляной и рестораном поднимались горы. Им было тесно наверху. Они выглядывали из-за соседних вершин и с молчаливым вниманием разглядывали людскую суету. На вершинах ещё держались клочья тумана, как мыльная пена в зеленой бороде.

Мокашов уже успел походить, примерить толстое кольцо из дерева с инкрустацией, но тут его внимание привлекли восклицания и шум. Невысокий старик в национальном костюме спорил с губастым парнем из приехавших, краснощеким и красношеим, успевшим, видимо, заложить за воротник.

– Ладно, – сказал, наконец, приезжий, – кончай трепаться, дядя. Давай-ка твой драндулет.

Старик, видимо, возразил при внимающей толпе..

– Смотрите, весь деревянный, – сказали за спиной Мокашова, – целиком деревянный, разве только цепь.

Высокий, грузноватый Теплицкий, обойдя Мокашова вышел из толпы. Он разговаривал со стариком негромко и чем-то, видимо, рассмешил старика. Губастый парень тоже не в такт хмыкал рядом, словно смысл сказанного с запаздыванием доходил до него. Старик, кивнув, передал парню руль, и Теплицкий взглянул в сторону Мокашова.