Аллея всех храбрецов - [112]

А он считал себя первооткрывателем. Ха-ха-ха. Ни меньше. Как же, держите меня. Не формулу мира он открыл, а собственную. Да, он – “Человек без конца”. Не счастье открытия он сулит, а беды незавершенности. С надеждами, что следует потерпеть пока, и это “пока” и есть основное для него. Не основание надёжности. И он – источник неустроенности. Всем от души советуем: держаться от него подальше.

Он отыграл своё и ему везло. Но сколько будет везти: всю жизнь или ещё чуть-чуть? Пока он – везунчик, и всё разрешилось само собой. Не нужно взвешивать, размышлять, мучаться. Решили за него. Но теперь, когда, казалось, всё решено, было не по себе. Он представил себя со стороны, уменьшившимся до муравья, возле вытянутой железной дороги, дороги длиною в жизнь. Над железной дорогой парили вороны. Они смотрелись хищными птицами, но альбиноса среди них не было.

Он сидел, ослепленный солнцем, а вокруг по-прежнему стрекотали кузнечики. Необъяснимая тоска закрадывалась в душу. Казалось, что всё прошло и теперь будет без тебя. Так же будут суетиться кузнечики, струи теплого воздуха подниматься от земли, исчезать в мареве железная дорога. И для всего не важно его присутствие, важно лишь что изменился он сам. Он пытался вглядываться в свою жизнь; и от этого, как при работе с оптикой, всё начинало казаться ему ясным и отчетливым. Красноград и здешняя жизнь превратились для него в сплошной день посещения – журфикс.

– Решено, – сказал он тогда себе, – в науку, к Протопопову, а успех оставим газетам, Пальцеву и другим.

Так тогда Мокашов принял решение, о котором потом жалел всю жизнь.

Эпилог

Два года спустя они встретились в отделанной мраморными плитками ротонде перед институтским актовым залом, где должна была вот-вот состояться защита. Многие узнавали друг друга, здоровались, удивлялись искренне или по привычке и между всеми расхаживал Мокашов. И красноградские были здесь.

– Американцы не знали демпфирования. Ха-ха-ха. Раскрутили вокруг продольной оси, а закрутка – ха-ха-ха – разваливается.

– И стартовать не умели с орбиты.

– Научились ведь.

– А системы? Ионку придумали… Всё коту под хвост…

– А наши “люберы” вырвались на оперативный простор и у Невмывако собственная фирма. Неплохая, говорят.

– Сева, как твоя программа “Большой гигант?” Отладил?

Севка только отмахивался.

Семёнов кивнул Мокашову:

– Привет, колобок.

– Почему колобок?

– Ото всех ушёл: и от бабушки, и от дедушки …

– Так все ушли.

– Попал всё-таки в аллею?

– Куда?

– В аллею храбрецов?

– Нет, – заулыбался Мокашов, – струсил.

– А Леночку, знаешь, отчего дергало? Статическое электричество. Кресло было изолированно.

– Где она?

– Характер подвёл. Теперь она Игунина и пилит мужа, чтобы скорее полетел.

– Поспешишь и вылетишь.

– Именно. Не кандидат?

– Поперёд шефа не могу. Вот сегодня защитится шеф и…

В стороне похаживал Игунин – будущий космонавт. Не летавший, но с повадками космонавта. По его сосредоточенности было видно – пригласили выступить.

Невмывако был здесь, улыбался всеми морщинками старческого рта.

– Значит, как у вас получилось, Борис Николаевич, ухожу, но с вашей женой. А наши-то – орлы. Звали “сапогами”, а Семёнов теперь заправляет “Каскадом” и Игунин замом директора ИМБП.

Разговор был общим и с виду бессмысленным.

– Как оно теперь. Двадцать пятый отдел, как Солермская школа здоровья, непостижимый образец.

– Хотя многие в осадок выпали. Отстали, а красноградский поезд ушёл.

– Нет, – горячился Невмывако, – я нужен был. Минотавром при Борисе Викторовиче.

– Говорю, в осадок выпали. Вы прикинулись мёртвым, а Мокашов…

– Меня не устраивал красноградский поезд, и я сошёл.

– А "Узор" – такая идеальная схема. Потрясающие двигатели…

Но кого теперь это волновало? “Всё позади, – думал Мокашов, – и космические лучи не определяют нашу жизнь. Влияют, но не определяют. Хотя формулу, возможно, назовут “формулой Протопопова-Левковича”. И пускай. Ещё не вечер и время его придёт. У него опять-таки замечательная работа. Требуется лишь капелька везения. Защитится сегодня шеф, и ему обязательно повезёт”.