Аллергия - [5]

Во весь путь поезда жизнь представлялась ладной, крепкой, славной. Только нынешнее, думал, – некоторый досадный перекур. И отдых у мамы виделся из поезда досадной остановкой. К маминой юбке – здоровый мужик, как Лера говорила. И мама виделась издалека, по Лериным словам, маленькой хитрой старушонкой, прибравшей к рукам свое добро. Отца от дома когда-то отшибло, все на сына нацеливалась, вот и здрасти. Ему – горе, а ей небось только всласть его «медицинские каникулы».

Так казалось во весь путь поезда, пока его колеса ребра шпал пересчитывали… Короткий переход от станции до дома все мысли перевернул.

То, что на пленке черное, на фотокарточке белое, а что белое, то наоборот. Обмакнули бумагу в проявитель, и проступили все черты жизни – как они есть на самом деле. Липовая аллея, коза у крайней избы, дальше – каменные дома, и как хорошо. Воздух весной пахнет, птицы пересвист устроили, небо повеселело синевою, а облака узорные, замысловатые – на фотопленку просятся… Опять чесотка мучит, и Лера обернулась, смерила взглядом: ползете, парочка? Ну ползите, ползите. Нельзя про фотографию вспоминать, врачи твердо сказали: от нее вся аллергия.

Но мысли проявились, и такие ясные, глянцевые – хоть лизни ты их. И все, что было темное, стало светлое, что тут поделаешь. Короткая дорога, а сколько перемен в голове! Мама – радость, простота сердечная. И всех она любит, и всем она мать. И не надо было уезжать в Большой город, это факт.

И Лера не страдалица, нет. Детьми никогда не занималась, только собою. И все слова ее – только слова. На деле же получила все, что желала. Но это не обеспечило ее радостью, ибо в радости она никогда не видела толка. Она была и осталась «брателем», «хватателем», и бог с ней. Едет она не в командировку, не на повышение, а насовсем. Надо будет погодя письмо написать ей в Москву – чтобы не утомлялась ложью, а шла бы на все свои четыре стороны. Конечно, на машине бы шла и со всеми удобствами. А мама небось скажет: «Ты правильно решил, но ты ее жалей, сынок, ведь бог ей все дал для добра, а бес-то над нею и потешается. Все есть у человека, а радости ни на минутку, на что же стяжать столько хламу, коли радостью обделили человека?»

Ах, как ясно проступила вся жизнь. И смолоду не было того, что казалось. Был хомут, под которым смирился и все оправдывал в жене, лишь бы дети были как люди. И лишь бы работа шла. Но и в работе принял грех на душу. Серийность, говорил Захотин, – убийца таланта. А Дима всему находил оправдание. Лишь бы не кричала… и что же? Все равно был крик, и стыд, и дребезги, и кто ни попадись из добрых людей – все мимо.

Ладно, после додумается. Вот и трамвайный парк, вон моя школа, а вон и домик детства. Приземлилась суетная жизнь. Спасибо аллергии, только ступил на мамину землю – прояснилось все в жизни. Воздух дома – проявитель. А мамины хлопоты – наверное, закрепитель?

– Ты что смеешься, Дим? – Это он только хмыкнул. А теперь обнял мать и захохотал. Солнце ослепило, выскочив из облака. У двери дома все остановились. Переглянулись. А Дима держит мать в объятиях и хохочет все громче.

– Что с тобой, сынок? – смущена мама.

– Отдыхать ему пора, а то сдвинется совсем, – и Лера головой мотнула: мол, ступай в дом.

– Димк, дурака не валяй!

– Дымок, не чади!

– Во зашелся, давай вместе!

Давнишние школьники бросили поклажу, обнялись и захохотали в четыре ручья. Соседи выглянули, руками помахали. Мир установила мама, сказавши:

– Димка мой на каникулы приехал, своих увидал и в детство вошел, правда? Лер, не серчай, это такой берег – детство, здесь всем весело бывает! Пошли к столу, ребятки!

Через три часа, заправив аккуратно сетки в сумку, сумку в большую сумку, а ту – в чемодан, отбыла Лера в обратный путь. Провожали ее муж и свекровь. Женщины говорили о главных вещах – о погоде и о ценах на базаре. Пришли. Дождались поезда. Помолчали.

– Так, ну адреса ребят я тебе дала. Через неделю определюсь на курсах по повышению, обживусь, пришлю письмо.

– Не беспокойся, все будет хорошо.

– Я знаю. Да, забыла: ключи твои я забрала из пиджака. Чтоб дом-то не стоял пустой, я Поляковых-молодоженов туда обещала пустить и пущу. Все-таки деньги, а то совсем обнищали (после твоего пожара) за эту болезнь, ты понял?

– Я понял. Все будет хорошо, не беспокойся. (Кажется, опять аллергия наступает – видимо, от напоминания о пожаре в лаборатории.)

– Так, ну пора. Берегите его, мама.

– Спасибо, Лерочка. Береги себя.

– Я поберегусь, спасибо.

– Я знаю.

– Что вы знаете?

– А? Нет, я про то, что тебе надо поберечь себя – ты в Москве должна себя показать, в работе как журналистка, так?

– Ну, так. Я пошла.

И они крепко расцеловались. Особенно крепко мама поцеловала Леру, а потом – Диму, хотя он и оставался с нею. Поезд ушел. Они постояли на перроне. Двинулись. Помолчали. Дима глянул на небо и, когда опять входили в липовую рощу, прижал маму к душе своей и засмеялся по-детски.

– Хорошо тебе, что ли, сынок?

– Хорошо, мам!

– А что ж за аллергия эта? Отчего? Неужто от фотографии твоей любимой?

– Наверное, мам. А вот иду с тобой, и все.

– Что?

– Нету аллергии, мама!

– И что же будет?