Алла Марченко. Запах своей тропы - [2]

Сложность ситуации усугублялась тем, что Маканин, как и его герой Леша-маленький, одновременно и отставал от всех прочих, и этих прочих опережал, правда, в отличие от легендарного старателя, уж он-то, Маканин, и все выгоды, и всю дискомфортность подобного «совмещения» очень даже осознавал!.. Вспомните первый из «золотоносных» его рассказов «Ключарев и Алимушкин». А также «Отдушину». А также «Реку с быстрым течением»! Ну и «Полосу обменов» конечно… Все они написаны в середине 70-х годов, то есть в ту пору, когда мы как бы еще и не знали твердо, что же нас ждет впереди, когда даже самые зоркие, Ю.Трифонов, к примеру, и мысли не допускали, что время испортилось всерьез, и щелканьем «ювеналова бича» его не погонишь вперед к прекрасному и светлому будущему. Время пятилось, и его «певцы и глашатаи», развернувшись на марше, очутились в хвосте, а вот отставший Маканин, и с места вроде бы не стронувшийся, оказался далеко впереди отряда, колонны, «артели» — лицом к лицу со всей Россией, которая уже все-все поняла-сообразила и тут же, не мешкая, полегоньку-потихоньку начала приспосабливаться и к новому порядку вещей, и к новому социальному климату.

Слово это — климат — в применении к Маканину первым произнес опять же Л.Анненский: «От чтения Маканина остается не столько память о тех или иных типах, сколько ощущение некоего общего породившего их порядка или климата». Выпад нацелен был в В.Бондаренко, продолжавшего отстаивать свою генеральную идею: «Маканин — создатель галереи типов нашего времени». К сожалению, эту важную мысль Л.Анненский, обычно мыслями не бросающийся, тут почему-то бросил, не развив и не додумав…

Но вернемся из нынешних бойких времен в доперестроечную смутную пору. Удостоверившись, что и теперь, в эпоху глухой обороны, Маканин не собирается брататься с отставленными от Времени «бывшими молодыми людьми» и проливать совместно (артельно!) ностальгические слезы по прекрасным шестидесятым, критика, не долго думая, присоединила его к колонне «сорокалетних» (Р. Киреев, А. Ким, В. Крупин, А. Афанасьев, А. Курчаткин). Увы, Маканин не приклеился и к этой купнице, и Руслан Киреев, самый, пожалуй, чуткий и совестливый среди артельщиков «бесхозного поколения», с горечью это признал: «В. Маканин как писатель не только сам по себе, он как бы на отшибе, на расстоянии и немалом… Сразу же скажу, что это устойчивое противостояние, это принципиальное нежелание слиться… да что слиться — пойти хотя бы на контакт, причем контакт не обязательно любви, не обязательно приятия или сострадания, но хотя бы активного неприятия — гнева ли, ненависти, — лично мне это состояние чуждо, однако я не могу не видеть, какого мужества подобное состояние требует».

Маканин не из принципа держится на отшибе, это состояние сам по себе для него органично, и, следовательно, никакого особого мужества такая позиция и не требует. В ином тут дело: не годится маканинская тропа для коллективного по ней передвижения — скукожится она от топота множества дружных ног, правильно и в меру быстро шагающих, испугается правильности и исчезнет, и золото спрячет, и запах затаит…

И не по той ли же кстати причине так легко и охотно отстал Маканин и от своих ровесников «выводка» 1956 года, если вспомнить любимое «словцо» Маканина?! Броситься вдогонку, догнать-достигнуть и не войти в артель? Впрочем, даже если бы и тогда, на заре, по тем или иным соображениям Маканин и прибавил бы шагу, и нагнал быстроногих, и даже пошел на контакт, вряд ли из этого насильственного альянса вышло бы что-нибудь дельное, то есть взаимовыгодное для обеих сторон. Искусство «детей» 1956 года было воинственно-импрессионистичным: они апеллировали к Чувству, Чувством же козыряли, его же судом судили: и карали и миловали. Все клады, казалось, в ту пору лежали открыто, на людных и лобных местах: бери и «за так»! Лежащее на виду и сверху Маканина не привлекало, а может, он и не замечал общевидное? Ведь природе было угодно наделить его зрением совсем иного свойства: чутьем, способным слышать затаившееся: спрятавшееся, проросшее не только корнями, но и листьями в подземелье… Сравните прямо-таки изнемогающую от чувственно-импрессионистического изобилия — цветов, форм, запахов ахмадулинскую Сибирь (повесть «На Сибирских дорогах», напечатанную когда-то в «Юности») и бело-желтые Уральские холмы Маканина — пустые, голые, загнавшие внутрь все свое сокровенное! Это же не просто два разных восточно-русских пейзажа, но и два цвета времени. И лики разных мироощущений тоже.

И нет, как мне кажется, ничего случайного в том, что времени, которое мы сейчас называем глухим (когда и душа, и воля, и мысль были под спудом, а на поверхности лишь вид застывшего движения), потребовался прежде всего Маканин, ибо он, в силу особенностей своего дара, точнее и чутче других смог и расслышать и выразить глухонемое бормотание оцепеневшей жизни («Голоса»)…

Как это ни странно, но главного в самом Маканине — поразительную его интуицию — критика, казалось бы, столь внимательная к нему, так и не заметила.

На созданном критикой словесном портрете Маканин выглядит примерно так: этакий аналитик, занятый анатомированием людей и быта большого города, трезво и беспристрастно взирающий в глаза суровой реальности. «Нельзя сказать, — утверждает А. Латынина, собравшая мозаичные камешки и сложившая по картинке лик, — чтобы портрет был вовсе не верен (в известной степени и лестен)».