Алкоголик. Эхо дуэли - [20]

* * *

Свирин осторожными шагами взбирался по лестнице одного их московских домов на Кутузовском проспекте. Лестница была устланной пружинистым красным ковром. Он потому и не поднялся на лифте, чтобы не преграждать себе путь к отступлению.

Он стоял в нерешительности на площадке четвертого этажа, сверху долетали звуки пианино и чье-то пение. Свирин позвонил.

— Дома Матвей Матвеевич?

— Еще спит, – ответила похожая на солдата домработница.

— Но помилуйте, голубушка, уже полдень.

— Зайдите через час! Обычай у него такой. Он по ночам работает.

— Но раньше он вставал в семь.

— А теперь обычай переменился. Я встала в шесть, так он еще не ложился – у окна сидел, чай пил.

По лицу Свирина пробежала тревога, точно воскресла перед глазами тайная обида или где-то в тайниках души зашевелились позабытые чувства. Свирин был значительно моложе Матвея Матвеевича, который в свое время был для него покровителем и незыблемым авторитетом. «Фауст и Мефистофель», – говорили раньше о них, когда видели вместе. С Матвеем Матвеевичем было трудно тягаться, с ним предупредительно дружили, потому что плохой мир лучше доброй ссоры.

Из глубины квартиры раздался голос:

— Кто там?

— Матвей Матвеевич, это Вадим к вам пришел.

— Пусть проходит.

В трехкомнатной квартире Матвея Матвеевича часы перезванивались мелодичными голосами. Здесь было много старинных вещей, хранивших на себе отпечаток давно прошедших времен. В этой необычной квартире поневоле хотелось понизить голос, словно все это были не прекрасные антикварные вещи, а покойники, которые лежат по всем углам дома, сложив на мраморной груди руки. Мебель из дымчатой березы с инкрустациями, картины и весь остальной антиквариат Вадим Свирин видел не впервые, но все равно подумал: «Вот они, деньги партии, ее золото».

— Куда ты, Вадим, запропастился? – приветствовал Свирина Матвей Матвеевич.

— Как ни позвоню, вы отдыхаете.

– Пью красоту, благоговею, трепещу перед произведениями старых мастеров.

— Прекрасные вещи у вас есть, Матвей Матвеевич.

— Есть кое-что, – самодовольно покряхтывая, отвечал Матвей Матвеевич. – Все увидите… не сразу же, батенька.

— Но мы уже десять лет работаем вместе – пора бы?

— Успеется, хотя сегодня тоже кое-что посмотрим.

Я продам все, кроме своей любви к красоте, – признавался сам себе в антикварной тишине Матвей Матвеевич. Истинную красоту не продам, нет. Я должен выпить ее до конца. В этом смысле я пьяница, а может, даже алкоголик. Есть вещи, которыми можно наслаждаться бесконечно – созерцая их, ощущая их тяжесть. Замкнешься, опустишь шторы, обставишься первоклассными произведениями – и умираешь от восторга.

Матвей Матвеевич начал показывать Свирину редкости – фарфор, фаянс, миниатюры, камеи, автографы царственных особ. Все дорогое, все настоящее. На дне одного сундука оказалась большая красного дерева шкатулка, а в ней целый склад футляров, в коробке – отдельно завернутый в вату и тонкую бумагу подвенечный жемчужный венок…

– Какая роскошь! Какая роскошь!

У Матвея Матвеевича дрожали руки, когда он запирал и отпирал шкафы, ящики, комоды. В потайных отделениях драгоценные камни, оправленные в старинные серебряные и золотые оправы, сплетались в звезды, цветы, арабески и холодными бесплодными слезами оплакивали нужду потомков тех, кто когда-то щеголял в этих уборах на празднествах и пирах.

Быть может, чтобы завладеть вот этим самым большим футляром с ожерельем из брильянтовых звездочек и зелеными изумрудами на подвесках, была расстреляна целая семья… И даже не одна… А этот браслет? Кто носил его? Чей это мужской портрет в медальоне с надписью о любви?

Матвей Матвеевич доволен, смеется, выносит трехногий мольберт и укрепляет на нем небольшую картину, освещает ее лампочкой, захлебываясь, в экстазе говорит, почти поет на все лады:

— Дивная вещь. Дивная, дивная…

Он судорожно выгибает большие пальцы и чертит ими в воздухе рисунок картины, чтобы изобразить энергию, с которой она была написана.

— Непостижимая! Божественная! – глядя на картину, продолжает петь Матвей Матвеевич. Грудь, как виноград (странные сравнения были у Матвея Матвеевича). Глаза – черные жуки, которые так и шевелят лапками. Так и шевелят. А это что такое? Боже мой! Боже мой! Ласточка распрямила крылья. И смелость. И блеск красок и колорит.

Он в изнеможении опускается в кресло, роняет руки, подбородок падает на грудь.

— Трачу много…

— Но как удается приобретать столь дивные вещи?

— Батенька, Москва исчерпала себя. У меня по провинции курьеры путешествуют… всегда два, а не то и три… на них всегда много денег уходит. Может, и обойдется русская лампадка в сотку зеленых, а вместе с нею и пуд никуда не годного хлама… Ну, выбираю людей расторопных, с чутьем. Но и на старуху бывает проруха. И бывает, сознательно приобретается хлам, а счет выводится вон какой! А что слышно от нашего курьера? – тон Матвея Матвеевича стал деловым, и он вернулся в реальность.

— Что касается курьера, – Свирин посмотрел на часы, – он уже прибыл к месту назначения. Можно позвонить ему, если хотите.

— Звонить? Потом, потом, о делах потом, – Матвей Матвеевич то ли был настроен лирически, то ли старый лис просто притворялся, играя по своим правилам. – Ну что ж, дай бог твоему курьеру здоровья, дай бог. А мы с тобой попьем чайку.