Алкивиад и Гай Марций Кориолан - [7]

О милый мой Гермес, остерегись, чтоб ты,

Упав, не потерпел вреда, возможность дав

Второму Диоклиду злой донос писать.

И в другом месте:

Умолкну я — ведь не хочу, чтоб за донос

Пришлец-разбойник Тевкр награду снова взял.

К тому же доносчики не могли показать ничего ясного и неоспоримого. Так, один из них на вопрос, как смог он узнать лица осквернителей герм, отвечал: «При лунном свете». В этом он сбился, так как во время происшествия было новолуние. Это возмутило всех рассудительных людей, но народ не стал меньше доверять доносам; наоборот, принимал их с прежней горячностью и бросал в тюрьму всякого, кого бы ни оклеветали.

XXI. СРЕДИ тех, кто был заключен в это время в тюрьму и ожидал расследования, находился оратор Аидокид, которого историк Гелланик причислил к потомкам Одиссея. Этот Андокид слыл за человека, ненавидящего демократию и настроенного олигархически. Вот что заставляло больше всего подозревать его в изувечении герм: около его дома находилась большая герма, воздвигнутая в качестве приношения филы Эгеиды и оставшаяся почти единственной неповрежденной из числа наиболее известных. Поэтому она и сейчас называется гермой Андокида, и все дают ей это имя, хотя надпись и свидетельствует о другом. Случилось так, что в тюрьме один из заключенных по этому делу, некто Тимей, тесно сдружился с Андокидом; уступая последнему в знатности, он обладал исключительной сообразительностью и дерзостью. Он уговорил Андокида признать виновным себя и еще немногих других, так как постановление Народного собрания обещало прощение тем, кто сознается добровольно. Судебное же расследование, говорил он, ненадежно для всех вообще, но особенно следует опасаться его знатным; поэтому лучше спасти свою жизнь ложью, чем позорно погибнуть с тем же обвинением. К тому же и для общего блага было бы полезнее пожертвовать несколькими людьми, хотя бы их преступление и было сомнительно, чтобы избавить многих честных людей от ярости народа. Эти слова и предложение Тимея убедили Андокида; он обвинял себя и других и на основании постановления получил себе прощение: всех же тех, кого он назвал, предали смерти, за исключением скрывшихся за границу. Чтобы внушить больше доверия к своим показаниям, Андокид назвал в числе виновных нескольких из своих собственных рабов. Однако это не успокоило совершенно злобы народа; расправившись с осквернителями герм, он, освободившись от других забот, обратил весь свой гнев на одного Алкивиада; в конце концов за ним послали «Саламинию» с благоразумным приказом не применять к Алкивиаду насилия и не поднимать на него руку, а вежливо попросить его отправиться с ними вместе на суд и оправдаться перед народом. Ибо они боялись волнения среди войска, находившегося на вражеской территории, которого легко мог добиться Алкивиад, если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом, предвидя, что при Никии война будет вестись медленно и вяло, как если бы исчезла подгонявшая события шпора, ибо Ламах, будучи и воинственным и мужественным, не пользовался ни уважением, ни значением из-за своей бедности.

XXII. ОТПЛЫТИЕ Алкивиада тотчас же лишило афинян Мессены. Были люди, желавшие предать город; Алкивиад, прекрасно их зная, выдал их друзьям сиракузян и испортил дело. Прибыв в Турий и сойдя с триеры, он скрылся и избежал разыскивающих его. Кто-то, узнав его, сказал: «Ты не доверяешь своей родине, Алкивиад?». «Верю во всем, — ответил он, — но когда дело идет о моей жизни, я не поверю и матери, чтобы она каким-либо образом, по ошибке, не положила вместо белого камня черный». Позже, услышав, что государство приговорило его к смерти, он сказал: «Я докажу, что я жив!». Жалоба, поданная на него, содержала следующее: «Фессал, сын Кимона из Лакиадского дема, обвиняет Алкивиада, сына Клйния из Скамбонидского дема, в оскорблении двух богинь, Деметры и Коры, путем подражания мистериям, которые он показывал у себя в доме своим товарищам, надевая длинное платье, подобное тому, какое носит иерофант, совершающий таинства, и называя себя иерофантом. Политиона — жрецом-факелоносцем, Теодора из дема Фегея глашатаем, других же друзей — мистами и эпоптами, чем нарушил законы и правила, установленные эвмолпидами, кериками и жрецами элевсинских мистерий». Алкивиад был осужден заочно, имущество его конфисковали, и еще было постановлено, чтобы его прокляли все жрепы и жрицы, из которых только одна, Феано, дочь Меиона, из храма Агравлы, отказалась подчиниться постановлению, сказав, что она жрица для благословения, а не для проклятия.

XXIII. В ТО ВРЕМЯ как были приняты эти решения и Алкивиад был осужден, он бежал из Турий в Пелопоннес; сперва он провел некоторое время в Аргосе, но, опасаясь врагов и потеряв всякую надежду вернуться на родину, обратился к Спарте, прося убежища и обещая в будущем принести помощи и пользы больше, чем он принес вреда прежде, сражаясь против нее. Спартиаты исполнили его просьбу и приняли его гостеприимно; прибыв, он тотчас же энергично выполнил одно дело, — побудил их, медливших и действовавших нерешительно, помочь сиракузянам и уговорил послать полководцем Гилиппа, чтобы разбить силы афинян в Сицилии; вторым его делом было возобновление с этого же времени войны с самими Афинами; наконец, третьим и самым важным — укрепление, по его совету, Декелии, что явилось наиболее разорительным и губительным для афинян. Этим он достиг большой популярности как политический деятель; не меньшее удивление, однако, вызывала и его частная жизнь: он умел польстить народу, и своим подражанием спартанскому образу жизни до того очаровал его, что все, кто видел его отпустившим длинные волосы, купающимся в холодной воде, питающимся ячменным хлебом и черной похлебкой, не верили и сомневались, имел ли этот человек некогда собственного повара и собственного поставщика благовоний, носил ли он когда-нибудь милетский плащ. Ибо, как говорят, наряду с прочими дарованиями он обладал величайшим искусством пленять людей, применяясь к их привычкам и образу жизни, чтобы стать похожим на них; в искусстве менять свой облик он превосходил даже хамелеона, который, по общепринятому мнению, не может принять только одного цвета белого; Алкивиад же, напротив, мог применить и подражать в равной мере как хорошим, так и плохим обычаям. Так, в Спарте он занимался гимнастикой, был прост и серьезен, в Ионии — изнежен, предан удовольствиям и легкомыслию, во Фракии — пьянствовал и увлекался верховой ездой; при дворе сатрапа Тиссаферна — превосходил своей пышностью и расточительностью даже персидскую роскошь. Дело обстояло, однако, не так, чтобы он легко переходил от одной склонности к другой, меняясь при этом и внутренне, но, не желая оскорблять своим природным обликом тех, с кем ему приходилось иметь дело, он принимал облик, подобный им, скрываясь под этой маской. В Лакедемоне можно было, например, сказать о нем судя по его наружности: