Алкины песни - [3]

Долго еще сидел Сергей Хопров у потухающего костра. «Зачем приходила? Что ищет ночью в лесу? — думал он. — Чудная какая-то… Верно говорят, что с замочком она внутри…»

С этого все и началось. Перестал разговаривать с ней Хопров, торопливо и виновато отводил глаза в сторону, когда нельзя было разминуться, напускал на себя равнодушный и холодный вид. А Уралова — и до чего же хитрющая! — все видела, все понимала, но лишь посмеивалась да пела свои дьявольские песни…

Все видела, все понимала не только Уралова, но и Люба Хопрова — жена. Такой уж человек был Сергей Хопров, весь на виду. И разве не догадается женское сердце, почему стал он еще замкнутее, неразговорчивее, почему уже не радуют его дети, почему уходит каждый вечер в сад, долго сидит там, на лавочке, смотрит на пламенеющий закат и курит, курит, курит…

А перед сенокосом Алка подошла к Сергею, заявила: «Председатель прикрепил меня к тебе». — «Как прикрепил?». — «Очень даже просто. На помощь. Слабосильный, говорит, стал Сережка Хопров, трудно ему будет одному на силосе». — И улыбается так, что больно глазам. А посылал ли ее председатель к нему? Об этом знают только Алка да сам председатель… И пошли с тех пор по селу разговоры. Зря пошли, потому что не было еще ничего между ними. А будет. Чувствует Сергей, что свалится он скоро в пропасть, может быть, сегодня, сейчас же… Удерживают его только печальные Любкины глаза…

Все это вспомнил Сергей Хопров, когда они ехали обратно за травой по узкой дороге, зажатой между стенами леса. Думал он и о себе, но словно о ком-то постороннем, думал с жалостью, с тоской… А чего жалеть? Нет для него иного пути, кроме этой узкой лесной дороги, нельзя сойти с нее в сторону, нельзя остановиться, хоть и ведет она к чему-то страшному, все дальше и дальше от ласковой покорной Любки, от двух вихрастых ребятишек с облупленными носами…

Осторожный, тихий голос Алки остановил его мысли.

— Сергуша…

— Чего тебе?

Долго молчала Уралова. И уж не надеялся Хопров, что заговорит она снова.

— То место за Касьяновой падью… помнишь? — донесся, наконец, из-за спины ее голос.

— Помню. А что?

— Приходи туда вечером….

Теперь долго молчал Хопров. Молчал потому, что боялся своего голоса, боялся пошевелиться. Так вот она какая, пропасть!..

— Зачем это? — хрипло произнес он, наконец.

Но Алку точно ветром сдунуло вдруг с брички: мелькнули среди деревьев ее синенькое платьишко да выцветшая бледно-розовая косынка. И уже из глубины леса донесся ее голос:

…Я песню пою, мою спутницу верную,

И мне улыбается каждый цветок.

И кажется мне:

Про любовь мою первую

Шепчет степной ветерок…

Ласково шепчет степной ветерок.

Палило солнце. Дрожал над лесом расплавленный воздух. По дороге, как по зеленому ущелью, тащилась куда-то бричка? Но куда — Сергей не знал.

Потускнели, точно вылиняли вдруг верные глаза Любы Хопровой, будто меньше стала она ростом. Когда Максим Теременцев уехал с фермы, она до вечера проплакала редкими, тихими слезами.

Вечером Сергей пришел домой позднее обычного, молча поужинал, стараясь не смотреть на жену.

— Чего плачешь? — спросил он, поднимаясь из-за стола. — Глазавон запухли.

Люба опустила голову.

— Язык отнялся?

— Сереженька, зачем, зачем ты? Дети ведь у тебя…

Слезы не дали ей говорить. Хопров, направившийся было к двери, резко остановился, повернул к ней страшное, обескровленное лицо. Испуганно вскрикнула Люба, прижав обеими руками к сердцу скомканный передник.

— Перестань ты, слышишь! — не помня себя, крикнул он и, круто повернувшись, вышел.

…До глубокой ночи сидел в саду Сергей Хопров. Давно погас закат, и хитро перемигивались между собой голубоватые звезды. Было о чем подумать Сергею… Снова видел он себя на узкой лесной дороге, зажатой с двух сторон лесом. Лежит на бричке с травой Алка Уралова, а он сам правит лошадьми. Но не он везет Алку, а она увозит его куда-то… И нет сил, чтобы спрыгнуть с брички, остановить лошадей… А где-то там, позади, стоит Любка и с тяжелым укором смотрит им вслед. Из-за Любкиной спины испуганно выглядывают детишки, крепко вцепившись ручонками в ее юбку. Ничего-то они не понимают, не знают еще, какое горе постигло их…

Очнулся Сергей от чьего-то ласкового прикосновения, вздрогнул.

— Сережа…

— Чего тебе, Люба?

— Давай поговорим…

— Давай, — тяжело вздохнул Сергей. Потом повернулся и обнял жену. Она прижалась к его груди и опять тихо заплакала.

— Зачем ты, Люба?

— Хорошо так… Легче.

Черные, точно облитые тушью, деревья еще дышали дневным зноем. Но из глубины сада уже тянул освежающий ветерок.

Оба долго молчали. Наконец Люба осторожно произнесла:

— Мы так хорошо жили, Сережа…

Сергей не отвечал, медленно поглаживая ее плечо.

— Наша семья была самой счастливой в Черемшанке, — продолжала Люба. — Я так думала…

Люба молчала, надеясь, что он заговорит, откликнется.

— Сереженька, что с гобой?

— Не знаю. Люба, — грустно проговорил Сергей. И хотя Люба уловила в его словах подтверждение тех слухов, в которые не верила, или убеждала себя, что не верит, она почувствовала облегчение: в голосе мужа звучала искренность, обещавшая семье прежний мир и радость. И уже смелее Люба произнесла: