Алкамен — театральный мальчик - [28]
Путь в Колон не легок, особенно по жаре, когда весь город замирает, когда закрываются лавки, мастерские и все прерывают работу. Но, разговаривая с такой девочкой, разве считаешь стадии, разве ждешь конца пути?
— Мама плоха, — жаловалась Мика, — не двигается, не говорит, только глаза такие живые! Нянька с братом, а я одна и одна, не с кем слова молвить. Отец, уезжая, сказал мне: «Ты, — говорит, — взрослая, ты поймешь. Я мог бы взять ссуду у государства, мне бы дали. Но мы горды... Правда, говорит, — дочь, мы горды? Давай потерпим как-нибудь до победы, и будет у нас все — деньги и рабы. А не будет победы, и ничто нам уж не будет нужно». Ты же, Алкамен, смотри не болтай. Я не должна быть откровенна, но ты ведь раб, а рабы всегда знают тайны своих господ.
Кончиком сандалии Мика поддала валявшийся каштан: «Гони, Алкамен!», но тут же спохватилась, что здесь город, что она дочь военачальника и должна держаться достойно.
— Что же? — продолжала она беспечно. — Разве я одна такая? Эльпиника, невеста живописца Полигнота, тоже на рынок ходит сама. А Мильтиад, ее отец, был ведь властелином Фракийского Херсонеса и оказал отчизне услугу при Марафоне. Сын его, Кимон... — Она замолчала и искоса взглянула на меня. (Что значит этот взгляд украдкой?) — Сын его, Кимон, до сих пор не может расплатиться с долгами отца.
Вот и Колон: знакомые рощи, глухие заборы, запущенные сады.
— Отцу сейчас в десять раз тяжелее, — сказала Мика. — И всем воинам. Ты ведь не любишь моего отца? Я знаю, ты не забыл ему это... А ты ведь сам виноват. Как мог ты, раб, подойти к внучке Алкмеонидов? А он, отец, он хороший, только вспыльчивый ужасно. Ты знаешь, как мама ему говорила? «Ты, — говорит, — Ксантипп, если чем-нибудь увлекаешься, все прочее теряешь из головы. Когда-нибудь и нас выронишь из памяти ради корабля, ради театра или ради войны». Но я люблю его больше всех, даже больше мамы, даже сейчас, когда мама так страшно больна!
«Раз ты его любишь, Мика, значит, и мне придется его полюбить».
— Ну вот мы и пришли. Ты поди посиди там, в парке. Я выйду к тебе.
САДЫ АКАДЕМИИ
Некто Академ купил эту местность, чтобы основать парк, устроить гимнасии, палестры. Кое-что уже делалось — стояли штабеля камней, кучи извести и песка. Война все прервала: лес, безлюдье, царство птиц — вот что называлось Академией в те времена.
Долго я из зарослей терновника следил за дверью дома Ксантиппа. Никто не показывался. Глаза мои слипались, наплывали видения: долговязый Лисия играет с воинами на пороге храма.
— Стой! Ни с места! — позади раздался звонкий голос.
Я вскочил. Это Мика прицеливалась в меня из игрушечного лука и смеялась. Она переоделась: рубашка, завязанная лишь на одном плече, голубая лента, обхватившая волосы.
— Пойдем, тут есть маленькая палестра. Я сказала маме, что иду пострелять из лука, и мама сделала глазами вот так — значит, разрешила.
Палестра — расчищенная площадка в прохладном лесу. Там лежат каменные ядра для толкания, разбитые бронзовые диски.
— А ну-ка, попробуй подними ядро! — скомандовала Мика.
Я не смог поднять.
— Теперь брось этот диск.
Диск вырвался из моей руки и больно ударил меня по колену.
— Э, да ты ничего не умеешь!
Как ей объяснить, что я всю жизнь в храме да в театре, что афиняне не любят, когда их рабы физически развиваются, и даже, говорят, некоторых опасных силачей из числа рабов казнили.
— Вот пойдем на берег моря, — оправдывался я, — там увидишь зато, как я плаваю!
— Ну, здесь до моря далеко, лучше посмотри, как я стреляю из лука.
Мика стреляла и сама бегала за стрелами, вертелась, как козленок; лес оглашался счастливым смехом.
— Духота какая! — заметила она, вытирая лоб. — Смотри, между деревьями марь, как туман. Наверное, гроза будет.
Мне было все равно — гроза, не гроза!
— Давай побежим наперегонки. Если уж ты меня не догонишь, ты, Алкамен, просто девчонка.
И мы пустились! Ноги у меня длинные. Я несся, продираясь сквозь кусты, перескакивая через корневища, а Мика мелькала впереди, лавируя между стволов. И я ее догнал — коснулся плеча рукой.
— Ну, погоди, — взмолилась Мика. — Ну, это случайно, давай еще раз.
И вновь я ее догнал. И опять бежали в сырые ложбины, в глухие чащобы, туда, где, наверное, гнездится сам Пан — владыка леса. И опять я настиг ее и схватил за плечи и чувствовал, как в нас бьются сразу два сердца: мое рывками, а ее часто-часто.
— Ты прямо Аполлон, а я Дафна, — переводя дыхание, прошептала она. — Знаешь миф? Хочешь, я в твоих руках превращусь в дерево? Покроюсь корой, обрасту листьями...
Сели на траву отдохнуть; папоротники склонили над нами пышные опахала.
— Что же птиц не слыхать? — заметила Мика. — Я бы тебе указала по голосам суетливую сойку, важную кукушку, крикливого дрозда, глупого удода. Вот прислушайся: почему это все птицы замолкли?
И правда, птичий хор молчал, только низко над лесом проносились со свистом стрижи.
— К непогоде, — сказала Мика и вздрогнула: заворчал далекий гром.
— Бежим! — вскричала она. — Здесь должен быть у ручья путевой столб. Оттуда уж я дорогу найду!
Мы побежали, взявшись за руки, огибая заросли, карабкаясь на огромные корневища. В лесу темнело с необыкновенной быстротой, тишина и духота угнетали. Сквозь листву видно было, как по небу стремительно летят могучие тучи.
