Алиенора Аквитанская. Непокорная королева - [133]
Другие ученые, пораженные столь явным противоречием, которое они сочли неустранимым, попытались преодолеть его и восстановить единство авторского замысла, предположив, что в первой части Андрей Капеллан по большому счету иронизировал. Согласно им, первая и вторая книги содержат в себе осуждение куртуазной любви, а потому не стоит воспринимать авторскую похвалу любви «дословно» — лучше взглянуть на нее как на карикатурное изложение, подчеркивающее абсурдность такой позиции[745]. Иными словами, речь идет о пародии, выводящей на сцену утрированные ситуации, призванные высмеять и опозорить куртуазную и рыцарскую идеологию, осудить любовь и женщину в том женоненавистническом ракурсе, который открыто представлен в третьей книге[746]. Таким образом, противоречия и несоответствия заложены не в самом тексте, а в его интерпретациях, авторы которых совершенно напрасно воспринимают этот «трактат» как серьезное произведение, либо прочитывая его «дословно», в «наивной» манере, либо предполагая, что он наполнен аллегорическим или эзотерическим смыслом. На самом деле речь идет всего лишь о пародии, о критике всевозможных дискурсов о любви[747]. Согласно П. Дронке, это пародийный, а не иронический или юмористический, разбор; Андрей является капелланом двора, но двора в большей степени «мифического», нежели реального[748]. Г. Сильвестр, со своей стороны, тоже воспринимает этот текст как пародию, но пародию двойную, голиардическую: трактат в его понимании является воплощением антихристианской контрморали, насмехающейся и над куртуазными нравами, и над поучениями Церкви; это своего рода «неформальная» культура с отголосками язычества[749]. На мысли о двойной критике, как мне кажется, стоит задержаться, придав ей, однако, иную форму, поскольку Андрей Капеллан не был голиардом.
Гипотезу о пародии, облеченной, по крайней мере, в форму «литературной комедии», более утонченной, чем произведения голиардов, сегодня разделяет большинство исследователей[750]. Она позволяет преодолеть противоречия, заложенные, по общему мнению, в обеих частях произведения. Однако настолько ли «непримиримы» между собой эти части? Р. Гиссетт предлагает рассматривать их как параллельное изложение, на манер Аверроэса, двух истин, которые внешне кажутся противоречивыми, поскольку мы не умеем ни примирить их, ни синтезировать[751]. В свое время Бецолла уже минимизировал контраст между двумя частями, воспользовавшись объяснением самого Андрея Капеллана: первая часть говорит о целесообразности идеализированной и кодифицированной человеческой любви, а вторая подчеркивает опасность такой мирской любви для христианина[752].
Искать решение, как мне кажется, нужно именно в этом направлении, принимая в расчет тот факт, что автор был куртуазным клириком XII в., жившим в те времена, когда Церковь усиливала запрет на брак и сожительство, непозволительные священникам и даже клирикам. У одних это ограничение вызвало решительные возражения, тогда как другие предпочли скрытность и лицемерие — те позиции, которые высшее духовенство разделяло более изощренным образом, нежели сельское духовенство, к чьему молчаливому сожительству относились в целом индифферентно. Андрей, если говорить словами Тартюфа (и это, бесспорно, единственное нелицемерное изречение этого малосимпатичного святоши), прекрасно знал, что любой служитель Бога «благочестив, но человек при этом». Образованный и куртуазный клирик, но в то же время священнослужитель, Андрей разрывается между естественным желанием любить (но не любовью мужлана, а достойнейшим, «куртуазным» образом, который описан им в своде правил) и навязанным ему обязательством повиноваться церковным предписаниям, гневно отрицающим любовь вне брака и даже в браке, запрещенном ему как священнослужителю.
Его трактат выражает этот разлад и напряжение, возникающее в результате такого противоречия. Андрей говорит о проблеме серьезно, но в юмористической форме, — это своего рода самоирония, позволяющая капеллану дистанцироваться и не создавать из собственного положения трагедии. В целом его произведение — это смесь искренности и пародии, и не только в его первых двух частях, как полагали многие. Это двойная пародия или, точнее, двойная ирония. Как человек, Андрей превозносит и одобряет куртуазную любовь, формулируя ее основные правила поведения. Он полностью исключает из подобной ситуации себя (с юмором и, возможно, чтобы «реабилитировать себя»), обращая внимание на некоторые крайности куртуазной любви, которые порой приобретают карикатурные черты, но при этом он признает, что любовь к другому полу — это наивысшее земное благо, а описанные им способы — наилучшие приемы любовного обхождения. Как клирик, Андрей, с беспощадной и прозорливой иронией отвергавший несправедливый для него, как и для всех священнослужителей (и даже для всех человеческих существ!) запрет любить, во второй части трактата осуждает эту человеческую любовь. Но осуждает с такими преувеличениями и такими казуистскими вольностями, что его карикатурные образы затмевают женоненавистнический и лицемерный пафос обвинений, присущий моралистам его времени. Крайности куртуазной любви, на мой взгляд, тайно забавляют Андрея, но его насмешка усиливается и приобретает горький привкус в его беспощадной карикатуре на церковную доктрину, которая вынуждает его вынести в третьей части суровый приговор этой общепринятой ценности. Здесь его трактат приобретает черты фарса.
