Alice's Adventures in Wonderland. Аня в стране чудес - [7]

По части словесной игры «Страна чудес» представляет для переводчика множество всяких головоломок. Уоррен Уивер, видный американский математик, составивший замечательную коллекцию переводов «Алисы в Стране чудес», которую незадолго до смерти он продал Техасскому университету, так классифицировал эти трудности в книге «Алиса на многих языках»:

а) «стихи, которые в большинстве случаев представляют собой пародии английских стихов, без сомнения, хорошо знакомых современникам Доджсона»…

б) «каламбуры,

в) использование специально сконструированных слов или слов-нонсенсов, которые порой попадаются в тексте и весьма часто — в стихах,

г) шутки, связанные с логикой,

д) и, наконец, не поддающиеся классификации сдвиги в значениях, в основе юмористические, всегда неожиданные и неотразимые, которые иногда бывают мягкими, а иногда довольно резкими».[19]

Мы уже говорили о стихах. Каламбуры Кэрролла Набокову очень удаются — думается, что это происходит в силу той соприродности, о которой шла речь в начале нашей статьи. Перечитайте главы о «Безумном чаепитии» или «Омаровую кадриль», которые изобилуют словесными шутками такого рода, и вы увидите, с каким удовольствием молодой Набоков предается этой игре. Порой, правда, его каламбуры грубоваты — приведем одну из строф «Папы Вильяма»:

Еще одно позволь мне слово:

Сажаешь ты угря живого

На угреватый нос.

Его подкинешь два-три раза,

Поймаешь… Дядя, жду рассказа:

Как приобрел ты верность глаза?

Волнующий вопрос!

Викторианца Кэрролла, избегающего каких бы то ни было «сальностей» или физических подробностей типа «сопли», весьма часто встречающихся у молодого Набокова, верно, покоробило бы от «угреватого носа», никак не вписывающегося в его поэтику. Заметим тут же, что подробности такого рода нередки в переводе Набокова, впрочем, это не умаляет выразительности придуманных им параллелей.

Не менее каламбуров удаются Набокову шутки, святые с логикой, или «сдвиги», которые, по словам Уивера, особенно трудны для перевода, ибо зависят от тончайших оттенков в употреблении слов. Эти неожиданные «сдвиги» Набоков также очень чувствует и удачно передает — хотя они у него опять звучат несколько более определенно и даже грубо.

Вообще говоря, в почерке молодого Набокова чувствуется большая сила и накал, однако, может быть, это происходит потому, что он адресует свою книгу детям — и только детям, и вот у него Кролик «семенит», а Алиса, «вихрем сорвавшись», кидается за ним, а он же опять от нее «улепетывает в темноту», дочь старой Рачихи «огрызается», Гусеница «взвивается на дыбы», Голубь «взвизгивает» и т. д. Впрочем, возможно, что таково уж свойство русского языка, гораздо более определенного и эмоционального в окраске отдельных слов? В своем знаменитом «Постскриптуме к русскому изданию» романа «Лолита» стареющий писатель признавал: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нелепо-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между твлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов, — все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и языка. Эта неувязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов».[20] В словах мастера о гениальном юноше слышится, как нам кажется, и отзвук мыслей о себе…

О набоковском переводе можно еще многое было бы сказать. Например, он весьма удачно справляется с синтаксисом, гораздо более тяжелым в русском языке, чем в английском («в английском, видимо, требуется не столь сложная электропроводка, как в русском», заметит он в 1959 году), свидетельствует начало сказки, где он разрубает большие периоды Кэрролла на более короткие русские фразы и таким образом избегает тяжести, которая неизбежно возникла бы из-за длины русских слов и сложного синтаксиса. Можно было бы писать и о том, как уже здесь он проявляет склонность к прямым калькам с английского — это станет осознанным художественным приемом позднее. И снова то, что впоследствии будет декларировано как «vive le pedant и долой простаков, которые думают, что все хорошо, если передан дух (а слова между тем без присмотра пустились в бега…»),[21] ощущается порой как «неуклюжесть» одаренного юноши, которому еще предстоит — но мы это твердо знаем! — стать мастером.

Конечно, можно было бы и отметить некоторые провалы или просчеты — скажем, между «роялем и слоном» в загадке, которую задает Шляпник, гораздо больше сходства, чем между «вороном и конторкой» (the raven и the desk) у Кэрролла. Или что личные местоимения, как ни странно, представляют некую сложность для молодого переводчика, который заставляет «существ» обращаться к Алисе то на «ты», а то на «вы» (и это одно и то же «существо» и один и тот же разговор, и психологической подоплеки для этого нет никакой), и что он, очевидно, не учитывает, что по английской традиции все сказочные персонажи — существа мужского рода, в то время как в русском языке нет такого строгого ограничения (именно этим объясняется тот странный факт, что у Набокова на яйцах сидит не голубка, а голубь). Но не будем вдаваться во все эти подробности.