Алхимия желания - [2]

Я смотрел на нее долгое время, приподнимая левой рукой одеяло. Она не проснулась. Физз привыкла, что я смотрю на нее постоянно, днем и ночью. Словно пес, который перестал слышать шаги знакомых слуг, ее кожа привыкла к тому, что я на нее смотрю. На самом деле, были случаи, когда я развлекался с ее телом самыми разными способами, а она даже не проснулась и не вспомнила об этом на следующее утро. Ее каждый раз пугали мои рассказы о том, что она принимала участие в чем-то, совершенно не понимая этого.

Ее черные курчавые волосы лежали копной поверх белой футболки — она никогда не пользовалась подушкой, боясь искривления шеи и появления второго подбородка. У нее были прекрасные волосы, и было время, когда я мог потерять голову, зарывшись лицом в них. Много лет назад — ей еще не исполнилось и восемнадцати — после того как мы впервые занимались любовью всего несколько минут назад, она стояла в моей маленькой ванной в Чандигархе, глядя в грязное зеркало над раковиной и созерцая невероятный ритуал превращения. Я подошел сзади и зарылся лицом в ее густые волосы; непривычный запах шампуня и влажной кожи так меня возбудил, что не было времени возвращаться на матрас, который лежал среди множества книг, брошенных на полу террасы.

Второй раз состоял только из одного толчка.

В первый раз мне удалось только войти.

Много позже, когда мы могли разговаривать о таких вещах, она назвала это двойным дриблингом. Это случилось, когда я смотрел баскетбол по телевизору и объяснял ей правила. Она выхватила фразу из моих объяснений и привязалась к ней. «Помнишь свой первый дриблинг?» — спросила Физз.

После этого она обычно играла со мной. Иногда, когда я лежал обессиленный, а она все еще резвилась, делала руками корзину и спрашивала: «А ты не хочешь двойной дриблинг?»

Конечно, я всегда хотел и делал.

Но теперь я смотрел на нее и ничего не чувствовал. По утрам меня возбуждала ее нежность. Воспоминание о ее запахе преследовало меня весь день, и в первые минуты бодрствования я старался почувствовать его. Я путешествовал по ее телу вверх и вниз, вдыхая, вдыхая, вдыхая аромат ее кожи, пытаясь найти его тайный источник, пока пульсация в крови не переходила в крещендо; затем дыхание медленно восстанавливалось, и впереди был целый день.

Сегодня я ничего не почувствовал. Ничего, кроме смутного чувства любви при виде двух ямочек на се ягодицах, которые выглядели твердыми и плоскими из-за ее изогнутой позы. Маленькие ложбинки по каждую сторону ее позвоночника, манящий проход в глубине ее полных форм.

Я никогда не мог смотреть на Физз спокойно. Вначале, очень долгое время, из-за моей мучительной, аморфной любви.

А затем после вечера с дриблингом на полу моей комнаты в Девятом районе это было неустанное страстное желание, растущая необходимость. Желание, которое невозможно было увидеть.

Как и на ней, на мне под футболкой ничего не было, лунгхи развязались за ночь. Я ощупал себя пальцами, но возбуждения не было. Ночь снова забрала часть меня. Я сел без сил и желания. За всю свою жизнь я чувствовал это только после героической ночи любви. После того как я отдал все свое семя, и больше ничего не осталось.

У Физз была своя фраза для таких случаев, когда ты достиг последней вершины пика, упал, перебравшись через него, и умер. Пресыщение. Забвение огромного удовольствия.

Прошлой ночью это случилось непроизвольно, и я снова провалился в пустоту. Я понятия не имел, когда это произошло.

Физз повернулась во сне и обняла меня за талию. Мне захотелось оттолкнуть ее. Вместо этого я положил руку на ее волосы и медленно взъерошил, поднимая кудрявые темные локоны и отпуская их. Как и ее безупречная кожа, волосы Физз были живыми. Они двигались в руке, как будто лаская тебя в ответ.

В Физз не было ничего мрачного. Все сверкало. Когда я впервые увидел ее, то подумал, что ее улыбка может озарить весь мир.

То, что я гладил ее волосы, произвело на нее неправильное впечатление. Это был жест, который всегда побуждал ее к действию. Она опустила руку ниже, ища меня. Но меня там не было. Она попыталась возбудить меня. Ей всегда это удавалось. Но я выложился слишком сильно этой ночью, и там не осталось ничего, что можно было поднять.

— Я люблю тебя, — пробормотала она во сне.

Это было первое, что мы говорили друг другу каждое утро.

— Я тоже тебя люблю, — ответил я.

Ее рука стала более настойчивой. Но там ничего не было. Я мог прочитать ее растущее замешательство по движениям ее пальцев, по тому, как они вращали, тянули, снимали кожу, дергали. Знакомые движения, которые ждали обычного отклика.

— Но он не любит меня, — сказала она.

— Он любит, — уверил я, гладя ее волосы.

Другая моя рука лежала на дневнике, под подушкой. Его коричневая кожаная обложка на ощупь была гладкой и теплой. Я подавил желание откинуть подушку, служившую ему укрытием, и погрузиться в него.

Выждав несколько минут, я поцеловал ее в щеку и спустил голые ноги с кровати. Я вытащил мои лунгхи из-под одеяла и обернул вокруг пояса.

— Возвращайся, — прошептала она. — Позволь мне показать его настоящее место в мире.

— Мне нужно в туалет, — сказал я и вышел из комнаты, деревянные половицы скрипели под моими ногами по пути к верхней террасе. Я постоял на краю клумбы, где не росло цветов, и помочился на корни моего любимого серебряного дуба — теперь он был выше меня — глядя на просыпающуюся долину.