Алхимия - [224]

Словом, Рабинович равен самому себе. Ему невозможно угодить и польстить никакими сравнениями и эпитетами. Но если уж кто действительно хочет угодить и польстить ему, то у него есть одна только возможность — говорить о нем в соотнесенности с Богом.

Здесь я должен сделать оговорку, которая может Рабиновичу показаться обидной. Сознание своей единственности, для которой даже перспектива Бога не кажется преувеличенной, — не его индивидуальная черта. Это — черта странного, я бы даже сказал рокового (именно: рокового!) поколения советских шестидесятников, к которому успел примкнуть Рабинович, словно прыгнув на подножку уходящего поезда. Шестидесятники (по крайней мере, шестидесятники в философии) кончаются людьми 1934 года рождения и ими же представлены самым массовым образом. Среди них очень мало, буквально случайные единицы, родившихся в 1935 году. Наш Рабинович, конечно, оказался среди них, что между прочим тоже может считаться знаком его незаурядности. Шестидесятники (дети XX съезда, как они первоначально любили называть себя, хотя теперь они вряд ли будут настаивать на таком самообозначении и скорее уже — кстати сказать, совершенно справедливо — рассматривают себя как людей, подорвавших социализм изнутри, провозвестников и носителей либерально-демократических преобразований в стране) представляют собой совершенно особую породу людей, которые резко отличаются от поколений, предшествовавших им и последовавших за ними, настолько резко, что, например, я, отставший от них всего на пять лет, нахожу их столь необычными, как если бы они были пришельцами с других планет. Одна из черт, присущих шестидесятникам, говоря точнее, конституирующих сам феномен поколения российских шестидесятников XX столетия, — присущее каждому из них внутреннее сознание своей единственности и прямо противоречащее такому сознанию желание быть признанными, утвердиться в своей единственности. Рабинович как один из шестидесятников вполне вобрал в себя эту черту, а точно один из самых юных среди них еще и откровенно сознается в ней. И может быть, именно она стала решающей причиной, из-за которой его прибило к их берегу. Это отступление призвано подчеркнуть лишь серьезность моих заметок. Не более того. Ибо речь все-таки я веду не о шестидесятниках, а о Рабиновиче.

Я не знаю, верит ли Рабинович в Бога. И, честно признаться, не знаю, что значит верить в Бога. Каковы внутреннее состояние, душевный строй, которые обозначаются как вера в Бога? Что хотят сказать и говорят люди, когда они говорят, что верят в Бога? Если Бог — это то, о чем они говорят, то как они могут говорить о нем? Как они могут поместить в слова, речь то, что, по их же утверждениям, ни в какие слова и речи не умещается?! Как они могут просить о чем-то того, кто, как они уверяют, заранее знает, кому, что, когда положено получить? Когда люди называют себя священнослужителями, одеваются в определенные одежды, говорят определенные слова и совершают определенные действия, за которые они получают деньги, то я это понимаю. Когда люди ходят в церкви, ставят свечки, поют, молятся, исповедуются, чтобы очистить душу, поскольку они считают, что это очищает их души, — я это тоже понимаю. Когда люди на культовой основе объединяются в организации (церкви), а эти организации требуют себе статуса, земли и прочих благ, то и это понятно. Когда какие-то, пусть даже малопонятные, утверждения объявляются непререкаемыми истинами и в этом качестве именуются символами веры, за отступление от которых как-то наказывают (убивают, проклинают и т. д.), то и в этом случае я понимаю, что и для чего делается. Когда люди, которые были адептами атеистического мировоззрения тогда, когда оно было идеологией власти, объявили себя верующими в Бога, когда это стало считаться знаком политической респектабельности, то их я понимаю особенно хорошо. Я понимаю также философов, когда они вводят понятие Бога для обозначения пределов познавательных возможностей разума или заполнения каких-то иных гносеологических лакун. Все эти случаи не содержат в себе никакой мистики, вполне укладываются в рамки взгляда на мир, не желающего выходить за рамки логики и фактов. Но когда вообще говорят «я верю в Бога», этого я не понимаю. Из сказанного не следует, будто я понимаю тех, кто говорит «я не верю в Бога». Эти утверждения стоят друг друга. В самом деле, те, кто говорят «я верю в Бога» (первое утверждение), исходят из того, что Бог существует. Спрашивается: как можно верить в существование того, кто существует?! Те, кто говорят «я не верю в Бога» (второе утверждение), исходят из того, что Бог не существует. Спрашивается: как можно не верить в несуществование того, кто не существует? Если с логической точки зрения оба утверждения одинаково бессмысленны, то с содержательной точки зрения, пожалуй, второе утверждение больше говорит в пользу Бога, чем первое. Из первого вытекает сомнение в существовании Бога, из второго — сомнение в его несуществовании.

Несмотря на все трудности, связанные с пониманием утверждений о вере и безверии в Бога, применительно к Рабиновичу я бы поверил и в то, что он верит в Бога, и в то, что он не верит в него. Доказательством этого для меня является жизнелюбие Рабиновича. Его жизнелюбие многообразно, он весь есть жизнелюбие. Но я бы особо выделил два его проявления. Прежде всего следует назвать необычайную жадность к жизни, которая выражается в том, что Рабинович не упускает ни одной возможности жизни, которую ему посылает судьба и освоение которой зависит от его готовности пойти ей навстречу, независимо от того, идет ли речь о чувственных удовольствиях, социальных акциях, знаках признания, дружеских встречах, служебных обязанностях. Вот уж кто мог бы безо всякого преувеличения повторить вслед за поэтом: «Мы любим всё». Рабинович живет не только жадно, он живет еще и подробно. Он весь отдается тому эпизоду жизни, в котором находится. Он живет так, как если бы жизнь была постоянно длящимся мигом. Для него не то что нет прошлого и будущего, а прошлое и будущее сосредоточены в том миге жизни, который он проживает. И проживает он его так искренне, как если бы этот миг жизни был целой жизнью. К примеру, если Рабинович приходит на дружескую встречу, то он обязательно включится в нее специально написанным для этого случая стихотворением, хорошо продуманным, изящно построенным и всегда эксклюзивным тостом. Если Рабинович приходит на научную дискуссию, общественное обсуждение, защиту диссертации, то будьте уверены, что он там обязательно выступит. Он не имитирует жизнь, не созерцает ее с какой-то сторонней позиции, он живет. Он проживает ее деятельно — и телом, и чувствами, и умом. Не надо читать Рабле, достаточно только посмотреть, как обильно Рабинович ест, как полно он смеется, с какой готовностью потом звонит своему отсутствовавшему другу и с каким юмором рассказывает ему обо всем, что было. Словом, Рабинович радуется жизни и утилизует ее с такой самоотдачей, какая возможна только у человека, который глубоко убежден в том, что никакой другой возможности у него не будет и ничего за гробом его уже не ждет. И в то же время он живет так конкретно, отдается каждому мгновению с такой самоотверженностью, словно ему придется за все держать ответ перед Богом, как тем рабам из евангельской притчи, которым господин, уезжая надолго, оставил разное количество талантов и которые по его возвращении вынуждены были отчитываться перед ним о том, что они с этими талантами сделали. Он словно стремится избежать участи того несчастного, который зарыл свой талант в землю, боясь потерять его.