Алхимики - [27]

— Она снова обманула меня, — с горечью произнес школяр.

— Ты можешь винить ее, а я сам себя обхитрил, — сказал Ренье. — Я не нашел то, что искал, зато нашел иное — но в пользу или во вред, пока нельзя сказать. Теперь же, дабы сберечь шеи, стоит уносить ноги подальше от Ланде: в городе объявился инквизитор, а добрые горожане уже заготовили хворост. Тот, на кого господин Огненная Рука укажет пальцем, вспыхнет быстрее и ярче потешной свечи!

— Она обманула меня, — повторил Андреас. Пикардиец стиснул его плечо:

— Послушай, брат мой: случилось так, что твоя тетка, испугавшись собственной тени, в сердцах помянула черта, а те, у кого языки длиннее ума, подхватили и ныне склоняют дьявола на все лады. Видал, как они бесятся? Можно подумать, сегодня в Ланде «кошачий парад», только вместо кошек с башни городского совета жаждут скинуть ведьму или колдуна. А теперь скажи, в каком месте дьявола видят чаще, чем в преисподней? Разве не в Черном доме? Кого, как не его хозяев, прежде всего будут подозревать в сношении с нечистой силой?

Андреас вскинул голову, не веря своим ушам.

— И ты смеешь утверждать подобное?.. — гневно спросил он.

— Не я, — покачал головой пикардиец, — не я, но весь город говорит. Прислушайся, все, повсюду только и твердят об этом.

— Пусть так, мне что до гнусных домыслов?!

Ренье присвистнул.

— Э, да ты не слышишь вовсе! Говорю же, слухи дошли до епископа, и он прислал дознавателя из инквизиционного трибунала, чтобы расследовать дело со всей тщательностью. А тот уже крутит носом, и его приспешники ходят вокруг Черного дома, как коты вокруг мышиной норы. Не бойся, Хендрика Зварта не тронут — за ним стеной встанет бюргерское сословие; к тому же его хорошо знают, но ты и я — чужаки здесь. Местный судья меня невзлюбил, и общинная тюрьма будет похуже крысиной норы. Нет, говорю, надо уходить, пока не поздно! У нас есть еще время — сегодня и завтра они ничего не смогут сделать; но потом объявят Tempus gratiae[23] — и тогда нам с тобой лучше быть ближе к Льежу, чем к костру или веревке.

— Складно изрекаешь, брат Ренье! — насмешливо произнес школяр. — Но я-то тебя знаю: твои глаза светятся, как у кошки, брови — толще моего пальца, руки ты прячешь… Что ты опять натворил?

Вспыхнув, пикардиец отступил на шаг и пригнул голову:

— Брат Андреас, ты не священник, чтобы принимать мою исповедь. Я сказал достаточно. Если любовь окончательно не лишила тебя разума, ты последуешь моему совету, и нынче же мы покинем Ланде. А нет — пусть Господь хранит твою глупую голову!

— Однажды ты заставил меня уйти, поманив женщиной, как приманкой! — выкрикнул школяр.

— Я лишь передал тебе ее слова.

— Слова лжи и притворства! Они смердели у тебя на языке, а я и вправду был так глуп, что не учуял обмана…

— Коли ты был обманут ею, — едва сдерживаясь, произнес Ренье, — причем здесь я?

Андреас смертельно побледнел, его глаза сверкнули. Он яростно стиснул посох, направив один концом на приятеля — рука у него дрожала.

— Поистине вы с ней стоите друг друга. Женщина трещит, как сорока; ты шипишь, как змея. У обоих не языки, а ядовитые жала. Но я не стану верить ни ей, ни тебе! Никому, никому больше не верю!

— Опомнись! — крикнул Ренье. — Как можешь ты говорить такое мне, своему брату?!

Они стояли друг против друга, задыхаясь от гнева, словно два пса, изготовившиеся к поединку — тяжеловесный мастиф против изящной легавой. Им случалось схватываться и раньше, но теперь ни один не решался поднять руку на другого; первый же удар расколол бы их дружбу, как ореховую скорлупу, и ни пикардиец, ни его товарищ не знали, что окажется под ней — твердое ядрышко или пустота. И оба оставались недвижимы, смутно ощущая, что перешагнули рубеж, за который не будет возврата.

Среди шума и беспрестанного движения две фигуры пугали своей неподвижностью. Вокруг них стал собираться народ.

Ренье опомнился первым.

— Вот что, — тихо сказал он Андреасу, — не станем расписывать друг другу рожи на потеху зевакам. Дождемся удобного случая. Теперь же ступай с миром, брат мой, я тебя не трону.

— А ты иди к черту, — ответил школяр, поворачиваясь к нему спиной.

— На закате я буду ждать тебя у городской заставы, — произнес пикардиец вдогонку, но Андреас уже скрылся в толпе.

XVII

В полдень зазвонил колокол, молчавший два дня, и горожане потянулись в церковь.

Возбуждение, охватившее прихожан, достигло пика. При виде священника, входящего в храм с пасхалом в руках, многие падали на колени и, заливаясь слезами, раздирали на себе одежды; иные кричали «Огонь! Огонь!» и теряли сознание. Ни один не оставался спокойным: люди рвались к алтарю, как к райским вратам, каждый желал раньше другого зажечь пасхальную свечу. Порядок и благочиние были позабыты, в проходах образовалась давка.

Отцы города со стыдом глядели на это непотребство, а приезжий дознаватель, словно летучая мышь, держался в тени.

А Андреас в одиночестве бродил по Ланде.

Подул сильный ветер, предвестник грозы, но солнце продолжало тревожно светить с небес. Улицы, залитые белесым светом, казались выцветшими и пыльными. Огромные тучи сора перекатывались по ним, а над крышами, пронзительно крича, металась воронья стая.