Алёша Карпов - [8]

Задумавшись, Марья долго не отвечала. «Про попов он, пожалуй, правду говорит, — думала она. — Недаром говорят, что у попа глаза завидущие, а руки загребущие. Так оно и есть. Мы голодаем, а они, как борова, того и гляди лопнут с жиру».

Карповой стало страшно от этих мыслей. Она даже закрыла глаза, но голову сверлила неотвязная мысль: «А что же царь небесный смотрит? Где же правда, о которой нам говорят?»

Ершов, не дождавшись ответа Марьи, продолжал:

— Вот я помню, у нас в селе поп Михаил не переставая твердил, что «легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное», а у самого хоромы необъятные, заимка, пять батраков; овец, коров, лошадей — не пересчитаешь сколько. Знающие люди уверяли, что у него в банке больше двадцати тысяч лежало.

— Да это ты про нашего отца Андриана говоришь, — не стерпела Марья. — Только у нашего-то, говорят, не двадцать, а сорок тысяч в банке положено.

— Значит, — разводя руки, спросил Ершов, — он в царство небесное попасть никак не может?

— Выходит, что так, — пожав плечами, согласилась Карпова.

— Да он туда и не собирается, — пробасил Шапочкин, — царством-то небесным он только нашего брата обманывает, а сам-то знает, что его нет.

— А вы, Марья, что на это скажете? — спросил Ершов, не сводя с нее взгляда.

— А вот то и скажу, — еще несмело, но по привычке откровенно, ответила Марья, — свекор у меня всегда говорит: «Что поп, то ботало».

— Значит, о боге они нам говорят одно, а сами думают другое? — продолжал спрашивать Ершов.

— Им так, поди-ко, сподручнее оплетать нашего брата, — уже не скрывая неприязни к попам, ответила Марья. — Все они до единого мытари.

Беседа о боге продолжалась два дня. Теперь Карпова уже не боялась вставить и свое словечко или задать вопрос и немало удивляла товарищей по камере своей природной смекалкой. И так день за днем в беседах о боге, о царе и революции проводили время заключенные.

Но однажды до обитателей тринадцатой камеры донеслись какие-то крики. Одни говорили, что дерутся уголовники, другие — что это избивают политических.

Крик повторился и этой ночью. Усиливаясь, он приблизился к их камере. В открывшуюся дверь тюремщики втолкнули упиравшегося и что есть силы кричавшего мужчину лет тридцати, одетого по-деревенски, во все домотканое.

Очутившись в камере, мужчина, хотя и сбавил тон, но все же продолжал кричать. Всклокоченная курчавая борода, растрепанные волосы, дико блуждающие глаза и заметные в некоторых местах ссадины свидетельствовали о том, что он с кем-то дрался.

Первым вскочил на ноги Шапочкин, за ним последовали другие. Только Ершов продолжал сидеть на нарах, внимательно наблюдая за новичком.

— Какого черта кричите? — недовольно спросил Шапочкин. — Перестаньте.

— Тебя не спросил, вот и кричу, — огрызнулся новичок, стараясь в полумраке камеры рассмотреть заключенных.

— А я вам говорю — перестаньте кричать, — начиная сердиться, снова потребовал Шапочкин. — Здесь не кабак, и ночь на дворе. Люди спать хотят.

— На ногах только лошади спят, а вы ведь не…

Запнувшись на полуслове, пришелец бросился к Марье:

— Маша! Марья Яковлевна! — закричал он, хватая ее за руку. — Ты! Здесь? Как же это так?

Обрадовавшись встрече с односельчанином, Марья с готовностью ответила:

— Очень просто, Данила Иванович. Алешу привезла лечить, нога у него болит, а теперь сюда угодила.

— И как же это все хорошо, — перебивая Марью, выпалил Маркин. — Ну, просто лучше не придумаешь!

Не обращая внимания на присутствующих, он схватил ее за руку и потащил в угол.

— Ты давно здесь? — зашептал он чуть слышно.

— Две недели, — оглядываясь по сторонам, так же тихо ответила Марья.

— Скажи, есть здесь Ершов Захар Михайлович?

— Ершов? Есть. Вон сидит, — указала она в противоположный угол.

— Где? Который? — обрадовался пришелец.

— Да вот этот, — показала Марья на Ершова.

Марьин односельчанин тотчас же подбежал к Ершову и, как видно, желая еще раз убедиться, что это действительно он, взволнованно спросил:

— Значит, ты и есть Ершов Захар Михайлович?

— Да, Ершов, — настороженно ответил Захар Михайлович.

— И учителя Мартынова ты, значит, знаешь?

— Знаю и Мартынова.

— А как его зовут? — недоверчиво спросил пришелец.

— Того, которого я знаю, зовут Нестером Петровичем, — спокойно ответил Ершов.

— Уф! Еж тя заешь, — шлепнулся на табурет пришелец. — А я Маркин. Сосед Марьин. Из Тютняр. Так вот, значит, ты какой? Ершов Захар Михайлович! — удивленно продолжал Маркин. — Слыхал я о тебе и раньше, а видеть не доводилось. Ну, вот и свиделись. Вижу. Недаром я из-за тебя сутки целые дрался.

— То есть, как это из-за меня? — удивленно спросил Ершов.

Не отвечая, Маркин начал стаскивать с себя сапог. Отодрав стельку, он вытащил из-под нее письмо и небольшой пакетик.

— Это тебе Нестер прислал, — взволнованно заговорил он. — Задание, говорит, тебе от комитета, как хочешь делай, а немедленно передай. Разговаривать нам с ним особенно некогда было, на ходу все делалось, украдкой. Ну, известно, я обещал, а потом смотрю — не так это просто. Привели меня в тюрьму, а она полным-полна политическими. Где Ершов, в какой камере, неизвестно. Ищи, значит, ветра в поле. Да и как искать, когда сам заключенный. Направили меня в седьмую камеру. А что, думаю, еж тя заешь, если повезло и как раз он в этой камере. Потом оказалось, нет там Ершова. Подумал я, подумал и решил посоветоваться со старшим ихним. Паренек там у них старшим, Луганский Володя. Ничего, смекалистый — из молодых, знать, да ранний. Поговорили мы с ним, а он сразу: «В тринадцатой, говорит, Ершов, слышал, там он. Передали нам… Туда тебе пробиваться надо». Легко сказать пробиваться. А как? Тогда Володя и говорит, что мы, дескать, бить тебя начнем, как провокатора, и будем настаивать, чтобы тебя от нас убрали. Кто знает, а вдруг переведут в тринадцатую? Ну и начали мы. Шум, гам, крик, возня. Бить они меня особенно не били, так только, для видимости. Пришел надзиратель. Покричал, покричал и ушел. А мы пуще прежнего гвалт подняли. Наконец сам начальник тюрьмы явился. Заключенные как один: «Уберите шпиона и провокатора! Убьем… Нам все равно!..» — «Куда же, говорит, мне его девать, мерзавца эдакого? Это никакой, говорит, не шпион, а бандит самый настоящий». А Володя посмотрел на начальника и как будто невзначай: «В тринадцатую, говорит, его, к отчаянным элементам отправьте». Ну, а я сейчас же в амбицию: «Не пойду к элементам! Как хотите, не пойду!» Начальник, как видно, дурак, да и пьяный еще был, покосился на меня и сразу надзирателям: «Тащите, кричит, его в тринадцатую, и больше чтоб никто не обращал на него внимания. Убьют и хорошо — одним негодяем меньше будет!»