Алёша Карпов - [67]

— Так! Тютнярцы, значит? Карпов, Ударов и Курков? Добровольцы? — Лицо Калашникова выразило удивление. Он пристально посмотрел на Федю и Мишу и, как видно, что-то припоминая, постучал пальцами по столу.

— Так, так, — сказал он после значительной паузы. — Ну, что ж! Пусть будет Ударов и Курков. Идите в артиллерийскую казарму номер восемь. К командиру Луганскому. В школу вас зачислим, учиться будете.

Когда вышли из помещения, Алеша толкнул локтями товарищей и, не в силах скрыть радости, сказали:

— Узнал. Вот память! «Ладно, говорит, пусть будет Ударов и Курков». Согласился, значит. Ну и человек! Он и там еще, на заводе, тоже, говорят, за нас был, за рабочих. Да ему нельзя было открываться.

Но каково же было удивление и радость Алеши, когда его непосредственным командиром оказался Володя Луганский. Алеша тотчас же рассказал ему всю правду о своих друзьях и о их встрече с Калашниковым.

Выслушав Алешу, Луганский предупредил:

— Виду не подавайте, что вы знаете меня и Калашникова, и вообще обо всем происшедшем молчок. Осмотримся, потом видно будет…

В середине зимы Калашников получил приказ отправиться со своей батареей в Польшу. Битва под Березинами, проигранная из-за бездарностей штабов в тот момент, когда она мужеством солдат была почти выиграна, и разгром русских под Лодзью потребовали больших пополнений. Приехавший в лагерь друг детства Калашникова, артиллерийский полковник, удивил его своим пессимизмом.

Вечером в дружеской беседе полковник, пользующийся информацией высокопоставленных лиц, рассказывал о том, как идут дела на фронте.

— У нас не может быть больше иллюзий, — шагая по небольшой комнатке, говорил он. — Сражение под Лодзью, — это безумие, это несчастье! Мы потеряли огромное войско. Арсеналы и кладовые пусты. Армии нужно сорок или пятьдесят тысяч снарядов в день, а мы производим не больше тринадцати. В запасе стоит около миллиона солдат, но нет винтовок.

— Ну, а что же союзники?

Полковник снисходительно посмотрел на Калашникова.

«И этот тоже верит в «помощь» союзников», — подумал он и, глядя куда-то в сторону, ответил:

— Наши союзники до подлости умны. Они хотят, чтобы мы одни, несмотря ни на какие жертвы, изматывали Германию до тех пор, пока они сами не соберут все свои силы.

— Но ведь об этом будут знать солдаты, народ?

Полковник махнул рукой:

— Наш народ привык ко всему. Но обидно за Россию, за нашу честь. Кто же не видит, что в этой ужасной войне мы шаг за шагом почти полностью теряем свою самостоятельность. Ведь каждый раз, когда немцы начинают серьезно нажимать на французов, их посол сейчас же является к нашему военному министру и, как хозяин, предлагает ему бросить русские армии в наступление.

— Так не из-за этого ли, главным образом, гибнут миллионы наших солдат? — чувствуя, как к сердцу подбирается ужас, спросил Калашников чуть слышным голосом.

Полковник нервно шагнул в сторону стола и медленно произнес:

— Да. Мой дядя, генерал Янушкевич[7], считает, что это так.

Подавленный всем услышанным, Калашников молчал. Он, казалось, забыл о присутствии полковника. Его душила злоба.

— Какая подлость! Какая подлость… — заговорил он наконец. — В самом деле, разве французскому послу жалко крови русских солдат? Но почему же молчат наши руководители? Неужели они до сих пор не поймут этого?

Полковник ехидно улыбнулся, потом ответил:

— Вы слишком много хотите, мой друг. Не забывайте, французская буржуазия очень богата. Она осыпает золотом царских министров. Они у нее на поводу.

— Можем ли мы еще верить в победу? — спросил Калашников.

— Да, безусловно, — очевидно, убеждая самого себя, ответил полковник. — Слишком много принесено жертв, чтобы отказаться от этого. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы победим. Однако нам придется пережить еще немало тяжелых разочарований. По крайней мере, до тех пор, пока не будет усилена власть великого князя.

— Значит, вы считаете, что судьбу России будет решать главнокомандующий русской армией, а не правительство и не народ?

— Сейчас исход войны и судьбу России должны будут решать военные руководители.

— А народ? — снова переспросил Калашников.

Полковник недовольно пожал плечами.

— Народ, батенька мой, никогда еще не решал судьбу государства. Она всегда решалась только при его помощи. Я не сомневаюсь, что и на этот раз все решится таким же способом. Да и вопрос-то, как видите, идет не о народе и не о правительстве, а всего лишь о том, что нужно укрепить власть тех людей, которые свободны от немецкого влияния и пока еще не куплены французами. Вот и все.

Расставшись с полковником, Калашников долго не ложился спать. Он хорошо понял, к чему стремится полковник.

— Хочет укрепить монархию властью военного сапога, — шагая по комнате, шептал Калашников. — Но ведь сами они потом будут делать то же самое, что делается сейчас. Великий князь? Главнокомандующий? Ему, видите ли, не хватает власти! А кто же, как не он, бросает в бой неподготовленные армии? Кто же, как не он, заставляет их без винтовок и снарядов прорываться к Берлину, чтобы гибелью миллионов наших солдат дать возможность французскому командованию закончить вооружение своей армии и дождаться прибытия английских войск? Вот оно, подлое засилье иностранцев-чужаков и не менее подлое и глупое лицо наших хозяев, о котором неоднократно и совершенно справедливо говорил мне Ершов, — невольно произнес вслух Калашников. — Французской армией командует генерал Жоффр, а русской — французский посол. Чего же может ожидать от этого Россия? Разгрома и истребления всех ее сил? Да, это наш удел. И мы его дождемся, если ничего не будет сделано для изменения руководства государством. И, конечно, не такого изменения, о котором думает полковник, а более решительного.