Алесь Адамович. Пробивающий сердца - [3]

Началась работа, трудная, казалось неподъемная, но очень интересная. Партизан Адамович и офицер Гранин хорошо понимали друг друга, потому что духовно и творчески были близкими людьми. Ни у того ни у другого было и ноты высокомерия, но было понимание смысла и назначения литературы, которая должна менять что-то в нашей жизни.

В городе было еще много блокадников, и они «передавали» писателей друг другу. Сначала Даниил Александрович и Алесь вместе ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру, выслушивали, записывали на магнитофон. Потом разделились, чтобы охватить больше людей. У каждого из переживших блокаду была своя трагедия, своя история, свои смерти. Люди и голодали и умирали по-разному.

Гранин был поражен, увидев в каких ужасных условиях жили люди. Столько претерпев в блокаду, они и через тридцать лет после войны оставались в многонаселенных коммуналках.

Скоро оба автора поняли, что напечатать книгу будет невозможно, ведь в официальной пропаганде блокада подавалась исключительно как героическая эпопея, как подвиг ленинградцев. Ни одно ленинградское издательство не решилось взять рукопись не только по идеологическим соображениям, но и по приказу первого секретаря Романова.

Поехали в Москву. В журнале «Новый мир» главный редактор Сергей Наровчатов, сам фронтовик, воевавший на Ленинградском фронте, взял рукопись, прекрасно по­нимая, что будет трудно. С купюрами, отбившись от цен­зуры, напечатали в «Новом мире», в декабрьской книжке за 1977 год, главы из «Блокадной книги». Цензура потребо­вала снять все о людоедстве, о мародерстве, о злоупотре­блениях с карточками, о том, что в голоде были отчасти виновны власти, в частности Жданов. Конечно, обо всем донесли главному партийному идеологу, члену ЦК Суслову.

Пришлось авторам идти на уступки. И все равно на них после публикации отдельных глав книги обрушилась критика партийных историков и обвинение в том, что они «разрушают героический образ Ленинградской эпопеи». Но одновременно в журнал стали приходить сотни писем блокадников, которые требовали большей правды.

В те дни Карякин написал письмо Д. А. Гранину. Сам он бредил тогда дневником Юры Рябинкина (из «Блокадной книги»), читал его со своими учениками в школе, заставлял читать всех своих друзей и, конечно, меня. Читать было страшно. А письмо (цитирую частично по машинописной копии) было такое:

Дорогой Даниил Александрович!

Вы человек упорный, и я тоже: поверьте, пожалуйста, что нужна вся «Блокадная книга». Прежде всего, для подростков ну­жен «Дневник Юры Рябинкина». Пятнадцать лет я веду уроки в школе — ничто, никто (даже Пушкин! даже Достоевский!) не пробивает их так, как этот дневник, ничто не вырезает в их душах такие точные координаты, ориентиры. Это же прочи­тают — навсегда! — миллионы, и оставит это такой след, какой и не снился милой «Алисе в стране чудес». Говорить о художественности»такой литературы, «сверхлитературы» очень трудно — по такой же простой причине, по какой трудно говорить о художественности набата, возвещающего о смер­тельной опасности: не в концерт же приглашены. Художествен­ность здесь подчинена работающей словом совести писателя, который пробуждает совесть людей [3].

Лев Толстой к концу своей творческой жизни искал новый смысл ее — вне литературы. Его титаническая борь­ба с государством, официальной церковью, с несовершен­ным мироустройством, его проповедь добра и неприятия насилия не могли найти художественной формы в литературе, выходили за ее рамки.

Вот и Адамович рвался рассказать правду людскую так, будто, написав, умрет и больше уже ничего не сможет ска­зать: «Всякую вещь свою писать так, словно она у тебя по­следняя и больше не представится случая "сказать всё" — это великий завет великой литературы».

И завет его подхватила и выполнила уже в наши дни его ученица, мужественная женщина Белоруссии и талант­ливый писатель Светлана Алексиевич, получившая Нобе­левскую премию «за многоголосное творчество — памят­ник страданию и мужеству в наше время». Как рад был бы Алесь, доживи он до этого!

Алесь рассказывал нам о ней много и всегда с похва­лой: талантливая девчонка, а как чувствует неправоту жиз­ни! Она уже многого достигла в журналистике и начала писать. И вот Алесь подарил ей магнитофон и предложил записывать «свидетелей жизни» и на этом материале де­лать книги. Название ее первой книги, получившей при­знание и миллионные тиражи, — «У войны не женское лицо», — придумал он.

А в нашем переделкинском доме Светлана появилась в начале девяностых. Она поразила меня удивительной скромностью, какой-то тихой сосредоточенностью, вни­манием к окружающим и удивительной, будто немного виноватой улыбкой. Но в этой тихой молодой женщине чувствовались сила и твердость. А еще было видно, что она, как и Алесь,— человек, несомненно, одержимый. Чем? Как пробить, пронзить, прожечь сердца людские беспощад­ной памятью о войнах минувших, беспощадной правдой о войне грозящей, о катастрофах страны и драмах чело­веческих, чтобы взорвать наше воображение и побудить к поступку? Ее книги страшно читать. Страницу — и то страшно. А работать, писать столько лег? А разыскать лю­дей, выслушать их, записывать за ними? Собрать эту мо­заику из кровоточащих кусков? Искренность, мужество, совестливость, верность правде — вот что сделало из нее большого писателя.