Алексей Толстой - [197]
Но Наталье Васильевне до миллионов сограждан дела не было, личная обида била в ней через край:
«Если не искусство — то что же, собственно говоря, пользовалось у нас пиететом в семье за все 20 лет? Вот чего я не понимаю.
Алеша, за последнее время я столько выслушала от тебя горьких «истин», что совершенно перестала понимать свое прошлое. Ты только и знаешь, что порочишь его по-новому в каждом новом письме.
Мне хочется спросить иногда — неужели ты в самом деле веришь сам (в спокойную и беспристрастную минуту) тому чудовищному огульному отрицанию всего хорошего в бывшей нашей общей жизни?
Подумай только — и «тирания», и «ложь», и «плен», и «болото пошлости», и одиночество, «непонимание»… Теперь ты прибавляешь — «равнодушие к искусству» и «высокомерное» неуважительное отношение к тебе — да мало ли еще какой неправдой можно поглумиться над своим прошлым, благо оно прошлое. Ты все еще сводишь со мной счеты.
Неужели «прошлое» чернить и пачкать необходимо, чтобы выгоднее оттенить настоящее и его преимущества? Неужели такова скрытая цель?..
Чтобы импозантнее выглядело твое 2-х месячное сотрудничество с Людмилою, необходимо утвердить, что «Туся в сущности никогда твоей работой не интересовалась и в ней не участвовала».
Это «предательство» всего старого, Тусиного, — неужели неизбежно? Оно будет продолжаться во славу Людмилы до тех пор, пока ты любишь ее?
Во всяком случае, я предвижу, что на мой остаток жизни мне хватит этого предательства и этой неправды.
Сражаться с ней бесполезно… Пусть этой ценой покупается твое безупречное «настоящее», его вес и значение. Будь счастлив им, Алеша, но не злобствуй и не клевещи на меня, — ибо я и так раздавлена — твоим счастьем»>{750}.
Несколько лет спустя они предприняли попытку примириться.
«Поздравляю тебя, милый Алеша, с днем твоего рождения, — писала Наталья Васильевна бывшему мужу 10 января 1940 года, — и хочу тебе сказать, что давно уже прошло все злое, что было в сердце против тебя. Спасибо за все хорошее, что ты дал мне когда-то, а в плохом — вероятно, я сама виновата. Не думай, милый, что я пишу тебе в ожидании каких-либо выводов с твоей стороны или хотя бы ответа на мое обращение.
Нет. Я ничего не жду и мне ничего не надо. Просто мы живем в такое тяжелое время, и неизвестно, что будет со всеми нами. Быть может, дни наши сочтены, и мне не хочется уходить из жизни непримиренной с тобой. Пожалуйста, поклонись твоей жене и скажи ей, что я ей желаю долгой и счастливой жизни с тобой»>{751}.
«Милая Туся, спасибо тебе за хорошее письмо. Я очень рад всем вашим семейным событиям и тем, что у тебя внуки. Тяжелые времена преходящи. А мы — такое поколение людей, которое ничем уж особенно не напугаешь»>{752}.
Она оставалась в блокадном Ленинграде и Толстого пережила на восемнадцать лет, но в своих воспоминаниях не смогла сдержать обиду. Толстой же мемуаров не писал…
Итак, четвертой и на сей раз последней женой Алексея Николаевича Толстого стала Людмила Ильинична Баршева, урожденная Крестинская. Эта миловидная изящная женщина скрасила его последние годы, пережила его на много лет (она умерла в 1982 году) и стала его наследницей и хранительницей его огромного архива, однако между Тимошей и Баршевой в жизни Толстого промелькнула еще одна женщина, точнее девушка, чья судьба, будь граф хотя бы чуть менее равнодушным и занятым собой человеком, стала бы вечным укором для его совести.
Ее звали Гаяна. Такое имя дала ей мать, известная поэтесса Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева. Толстой знал Кузьмину-Караваеву давно, с 1911 года, у нее в гостях бывал еще с Соней Дымшиц, о ней писал в раннем своем рассказе «Четыре века» и в «Хождении по мукам», где Караваева выведена в образе отчаянной, распутной и несколько вульгарной девицы Елизаветы Киевны, безнадежно влюбленной в Телегина и отдающейся Бессонову. Письмо в защиту Кузьминой-Караваевой Толстой подписал, когда она была арестована контрразведкой белых по подозрению в большевизме в марте 1919 года, снова с ней встретился в Париже летом 1935-го, когда Елизавета Юрьевна уже приняла постриг и стала для всех известна под именем мать Мария. За образ Елизаветы Киевны в «Хождении по мукам» у Кузьминой-Караваевой были все основания дать Толстому еще одну пощечину (а заодно и за Блока, которого она действительно в молодости боготворила), но мать Мария простила. В эмиграции ей жилось трудно, еще больше тосковала ее дочь, и с ведома и по благословению матери Толстой увез Гаяну в Советский Союз.
Трудно сказать, была ли это его собственная инициатива или нечто вроде задания по линии НКВД. Никто не знает наверняка, какого рода миссии возлагались на Толстого во время его пребывания за границей, но известно, что переговоры о возвращении на Родину он вел с разными людьми, в том числе и со своим родным братом Мстиславом; позднее именно Толстой будет причастен к возвращению в Советский Союз Куприна и предпримет попытку вернуть Бунина, но самой первой и самой несчастной жертвой его усилий стала не причинившая никому зла девушка со странным именем Гаяна — «земная».
О том, что произошло с ней в СССР, существует несколько версий. Одну из них излагала Никите Струве Анна Ахматова.
