Алексей Толстой - [160]
Куда больше правды было в судьбах не героинь Толстого, но их прототипов — сестер Крандиевских: Натальи Васильевны, которая безропотно следовала за своим мужем по маршруту Москва — Харьков — Одесса — Константинополь — Париж — Берлин — Петроград, и Надежды Васильевны (Дюны), вышедшей замуж за инженера Петра Петровича Файдыша (именно он стал прообразом Телегина) и едва не потерявшей ребенка, о чем свидетельствует записная книжка Толстого: «Рассказ Дюночки.
Рождение. Муки кормит. Прикорм. Ребенок угасает. Зазывают нищенку, кормить. Кормит еврейка 1 месяц. Лето. Дюна борется, Евр[ейка] уезжает.
Отчаяние. Дюна ходит по улицам, слушает, где кричит ребенок. Мещанка. Одна неделя кормления. Взвешивание. Отказ. Переезд в Замоскворечье. Кукольный домик, коза. Солнечный свет. Коза заболевает. Клистир козе, сдохла.
Церковь, березы, солнечный свет. Достали молоко. У нее борьба за жизнь ребенка и свою, это одно и то же»>{595}.
Так люди жили и выживали, без погонь, лишних перестрелок и найденных сокровищ, но этой обыденности и повседневного реализма в романе нет, а есть надуманная схема, точно взятая напрокат не то из античного романа, не то из «Капитанской дочки», — история о том, как две сестры в водоворотах Гражданской войны сохраняли женскую верность своим мужьям и отбивались от всех, кто на них покушался в гостиницах, теплушках и госпиталях. Ужасного декадента Бессонова заменила вся мужская часть человечества с ее разнузданными инстинктами: сначала артист-анархист Мамонт Дальский, которому Даша уже почти готова отдаться, как некогда была готова пасть перед Бессоновым («Возьму и дам себе волю… Хочешь идти в «Метрополь» — иди… Для кого прятать все это, что не хочет быть спрятано, душить в груди крик счастья? Для кого с такой мукой сжимать колени? Для чьих ласк? Дура, дура, трусиха… Да разожмись, кинься… Все равно — к черту любовь, к черту себя…»), а потом, когда Дальский погибает, попав под трамвай, озверевшее белое офицерье:
«В Ярославле работала три дня под огнем как милосердная сестра… Ночью, руки — в крови, платье — в крови, повалилась на койку… Будят, — кто-то задирает мне юбку. Вскочила, закричала. Мальчишка, офицер, какое лицо — не забыть! Озверел, валит, молча вывертывает руки… Мерзавец! Папа, я выстрелила в него из его револьвера — не понимаю, как это случилось».
Потом появляется еще один — Куличок, который «подошел к делу очень просто, — ложись…».
И это нагромождение охочих до Даши, но так и не преуспевших мужчин в конце концов становится чрезмерным, как окажется чрезмерным в третьей части трилогии, «Хмуром утре», посягательство на благородную Катю со стороны то мерзавцев белых офицеров, то «мужепеса» и кулака Алексея Красильникова.
Еще одна потеря — образ доктора Булавина, отца двух сестер. В первой части он намечен скупо, но очень емко — это несентиментальный, ироничный, но очень глубокий и чуткий человек. Он читает газеты, интересуется политикой, любит рассуждать на отвлеченные темы и не любит показывать своих чувств, но за всем этим стоит страдание из-за неустройства дочерей, он тяжело переживает смерть трехлетнего ребенка, умершего от скарлатины. И точно так же переживает за рушащуюся на его глазах страну: «Эти ребята — без всяких признаков морали — «богоискатели». Поняла, кошка? Сегодня они озоруют на главной улице, завтра начнут озоровать во всем государстве Российском. А в целом народ переживает первый фазис «богоискательства» — разрушение основ».
Во второй части мало того что Толстому потребовалось окунуть этого человека в политику и сделать членом самарского правительства, демагогом и фразером, но к тому же вдруг выясняется, что доктор Булавин «дьявольски честолюбив», что он был всю жизнь «старым либералом и теперь с горькой иронией издевался над прошлым «святым». Даже на всем доме его лежал отпечаток этого самооплевывания».
Милейший доктор готов теперь из-за своих политических убеждений выдать своего зятя Телегина контрразведке, которую возглавляет, естественно, гадкий земский статистик Говядин, некогда ездивший с Дашей на острова, предлагавший ей отбросить всякий стыд и получивший за это туфлей по роже. Но главное, что и у доктора с сексуальной стороной жизни не все в порядке:
«— Мерзавец, — сказала она, — что ты беснуешься? Ты мне не отец, сумасшедший, растленный тип!»
Что такого сделал министр здравоохранения самарского правительства, чтобы Даше назвать его растленным, остается тайной, но советский читатель точно должен знать: те, кто на той стороне, — нелюди. У них омерзительно все: и политические убеждения, и нравственный облик, и половое влечение. Позднее это все войдет в эстетику политических процессов тридцатых годов. Чем больше черной краски, тем лучше. Чтоб не было никаких сомнений. А остальное в романе — беллетризованная история Гражданской войны, лубочные картины разложения у красных и белых, но у красных по недосмотру центральных властей и из-за анархии на местах, а у белых как органический порок, и всю вину за их злодеяния Толстой сваливает даже не на генералов, а на одного человека:
