Алексей Баталов - [9]
И мы всем обществом решаем проблему пробок. С какой целью? Неясно.
И совсем уж неясно с новыми персонажами, которые вскочили в едущий модернизированный трамвай на резиновом ходу с мощными двигателями. Я не очень хочу давать какие-то определения, ну есть у меня странное ощущение от большинства того, что мы на сегодняшний день называем искусством, и это ощущение как будто от не вполне удачной наперсточной игры.
Это как бы современное искусство современных наперсточников. Кто попадет, кто не попадет, кто туда положил горошек, кто горошек спер, открыли — ой нету, ой да! И еще меня, конечно, поражает такой общий колоссальный фантиковый шелест от съеденных конфет. Нет, не может быть это искусством! И не может быть это бегом. Никуда и никогда. Потому что искусство это совсем другое. Это то, что лежит в традиции. То, что лежит в генетической природе существа человека, который здесь живет и который хочет и привык здесь жить. Это очень смешно и неправильно — этот «фантиковый» шелест.
И я думаю, что попадая на концерт Башмета, где он играет классику или Канчели, я понимаю, что это не «фантиковый» шелест. Он не прикроет ни Юру, ни Канчели. Что музыка другая и шум другой. Это искусственный шум времени. Глупо же заменить знания Гурова о жизни, любви и природе женщин каким-то массовым безумным любопытством. Выйдите на Тверскую улицу, спросите из толпы любого человека: чем кончится история Киркорова, Пугачевой и Галкина? Это ведь так всех волнует! А Курт Зандерлинг? А? Невозможно! Это разные истории. Разный шум разных времен. Последние люди из того трамвая из настоящего, не обесшумленного, их остается все меньше и меньше. И каждый раз, глядя на абсолютно великую сцену проводов Бориса, когда бежит Татьяна Самойлова с пакетом печенья, я думаю о том, что эта сцена тоже больше чем просто сцена в фильме. Эта сцена проводов того поколения из того трамвая. Сколько раз я смотрел «Летят журавли»? Ну раз двадцать пять точно — каждый раз, когда доходило до момента, когда оркестр начинал играть «Прощание славянки», меня как бы сдавливало. А когда они уходили и Баталов шел по печенью, которое ему бросила любимая женщина, — все это совсем другая история, нежели роман Киркорова, против которого я ничего не имею и очень люблю, Аллы Пугачевой и талантливого Галкина. Но это другая история, другая музыка. Та музыка — это та, в которой я жил, жили тысячи, миллионы любимых людей, и нужно разбираться в том, где что играет и к чему были эти звуки.
Мы знакомы с Баталовым почти пятьдесят лет. Мы встречаемся как очень старые добрые друзья, превосходно знающие друг друга. Люди, которые нас не знают, не думают, что мы были близки, но мы были очень близки по-настоящему. Потому что мы все эти пятьдесят лет, хочешь не хочешь, думали друг о друге, смотрели картины друг друга, понимали, чувствовали. Мы никогда не разговаривали на эти темы, но понимали и чувствовали примерно одинаково то, что происходит, и то, куда все движется и едет.
Мне очень жаль, что ни разу у нас не получилось поработать вместе. Но это не могло получиться в силу того, что мы ни разу не сошлись на каком-то отрезке, на каком-то пятачке художественных интересов, где мы были бы необходимы друг другу. Жаль, конечно, что это так, очень жаль… Но это с одной стороны. А с другой стороны, очень хорошо, что мы не выдумали себе такую встречу. Потому что, испытывая ту симпатию, которую я постоянно испытываю к Алексею Владимировичу, конечно, чрезвычайно просто было бы выдумать повод совместной работы, но в том трамвае это было совершенно и абсолютно не принято.
В том трамвае все встречались только тогда, когда жизнь и судьба сводили людей с абсолютной неумолимостью. Почему? Вот вопрос, да? Судьба свела Алексея Владимировича Баталова с Иосифом Ефимовичем Хейфицем, свела она его и с Ией Саввиной, свела с Анной Ахматовой. Это не мы тут решаем. Это великая сила художественной судьбы.
И вышел рыжий, я помню, он поднял глаза к потолку, чуть ли не закатив их. И раздался действительно немыслимый вой. «Ни страны-ы-ы, ни пого-о-оста, не хочуу-у-у выбира-а-ать / На Васильевский о-о-остров я при-и-иду-у-у умира-а-ать!» И вой это был такой простой и естественный. Вот я сейчас чего-то там повыл и кажется, что я слегка сошел с ума. А тогда не было такого ощущения. Было ощущение, что мы, которые молчали и слушали, сошли с ума. А он говорит правильно простым бытовым языком, для нормальных людей. Просто язык этот, бытовой и простой, он такой.
И вот люди смотрели на экран и видели то, что они тысячу раз видели в своей жизни. Как на их глазах ни за что ни про что убивают, гробят их близкого любимого человека, Лешу Баталова. И сострадание было такое, потому что это не выдуманное сострадание к выдуманному герою. Это их жизнь была.
И вдруг на их глазах жизненный винт проворачивался в ту сторону, где сначала неясно, но все-таки возникала какая-то перспектива того, что может быть какая-то справедливость наступит. А потом справедливость наступала. И это было настоящее человеческое счастье для этой колоссальной страны, от Тихого океана до Балтийского моря. Все были счастливы от того, что это и есть справедливость. Что Леша Баталов на самом деле жив-здоров, будет жить и даже будет счастлив.
