Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка - [34]

Тем временем действие вина усиливается. Мужья наваливаются плечами на жён, обнимают. Женщины хихикают, хмельными, поблескивающими глазками поглядывают на мужчин. Парочки «законные» обмениваются такими нежностями, от которых мужчины гогочут и хлопают себя по коленкам...

Александра незаметно уходит. В гостиницу возвращается на извозчике.

Утром стук в дверь.

   — Вас спрашивает господин.

   — Попросите его ко мне в комнату.

   — Это невозможно. Потрудитесь сойти к нему вниз.

   — Почему? Я желаю принять его у себя, в номере.

   — У нас этого не разрешают. Одинокая дама не может принимать мужчин в своей комнате. Запрещено.

«Что за глупые порядки!»

Внизу ждал представитель партгруппы, тот, что встречал Александру на вокзале.

   — Товарищ Коллонтай, у меня к вам дело. Арестован рабочий Мензель, ваш соотечественник. Не пойдёте ли со мной навестить его жену. Я сейчас иду к ней: надо успокоить женщину.

   — Идёмте.

На улице большое движение — конец рабочего дня. Всюду кучки беседующих. Утреннее событие оповещается всем, кто ещё не прослышал о нём у фабричного станка.

Александра и её спутник сворачивают в узкий переулок. Низкие, старенькие домишки. Тускло светят редкие фонари. Безлюдно и пусто. Из раскрытого окна доносится стук швейных машин... Дальше — крикливые бабьи голоса. Сумерки придают переулку ещё более унылый безнадёжный вид...

   — Здесь живёт самая беднота — те, что работают на дому. Фабричных тут мало, до фабрик далеко. Вот сюда. Не оступитесь — темно.

Через узкую дверь они входят в сырую тьму. Пахнет подвалом и луком. Александра с трудом нащупывает лестницу. Её спутник чиркает спичками...

   — Ещё одну лестницу вверх и направо.

Ступеньки крутые, узкие. Звонок отсутствует, но дверь приотворена. Они входят в тёмный коридорчик, натыкаются на ящик, попадают во что-то мягкое...

   — Кто дома?

Дверь отворилась. На пороге силуэт беременной женщины.

   — Что вам надо? — спрашивает она.

Представитель партгруппы объясняет.

   — Войдите, войдите! — Голос сразу становится дружелюбным. — Утешьте бедную женщину: с утра, как пришли ей рассказать об аресте мужа, не переставая ревёт... В ушах звон стоит от её плача. Фрау Мензель! Это к вам!

Беременная женщина пропускает их в комнату. Низкая комната посредине завешена ситцевой тряпкой, долженствующей заменять перегородку.

   — Вот сюда, — и хозяйка любезно раздвигает «портьеру».

   — Ой-ой! Ой-ой! — несётся не то плач, не то стон, и худенькая молодая женщина встаёт с корзины, на которой лежала, накрыв голову шалью; она тоже беременна. Глаза — огромные, чёрные, лихорадочные. Пышные, непослушные волосы завитками падают на заплаканное и всё же красивое, библейского типа, лицо.

   — Чего плакать-то, — пробует ободряюще заговорить представитель партгруппы. — Дело не так скверно. Продержат два дня и выпустят. Ваш муж ведь ничего не сделал. Они его взяли просто потому, что под руку попал. Разве разберёшь в толпе?

Но фрау Мензель не слушает: накрыв голову серой шалью, она снова садится на корзину и плачет, плачет...

   — Поговорите с ней по-русски, — советует спутник Александры.

   — Пробую, но мы друг друга не понимаем; она говорит на смеси польского языка и жаргона.

   — Комитет ассигновал вам денежную помощь, — переходит на деловой тон представитель партгруппы, — получите и распишитесь.

Выглянули чёрные глаза из-за шали, протянулась худая рука с тонкими, белыми пальцами и вдруг упала на корзину. Женщина опять завыла, заголосила, забилась...

   — Вот так целый день! — качает головой квартирная хозяйка и идёт за водой.

Проходя мимо Александры, хозяйка таинственно манит её пальцем.

   — Она — того, фрау Мензель, немного помешанная, — сообщает хозяйка шёпотом.

   — Что вы! Просто огорчена, расстроена...

   — Нет-нет, ведь это не только теперь, это у неё постоянно. Поссорятся с мужем, и как ссорятся-то! Кричат так, что я первое время всё за полицией бежать хотела. Думаю, убьёт он её или она его... У них не разберёшь! И плачет, и плачет. Я ей говорю: «Фрау Мензель! Пожалейте хоть ребёнка-то! Этаким криком вы его убьёте!» — «Ах, что мне ребёнок, когда мой Самсон меня разлюбил...» А какое там разлюбил! Так целуются, так целуются, что слушать тошно. Я им говорю: «Ведите себя прилично, у меня дочка подрастает... Нельзя же так! Ребёнок-то ребёнок, а всё видит, всё замечает». Но разве они станут слушать? Как помирятся, так и начнут лизаться и не разбирают — для них что ночь, что день... Хохочут, обнимаются... Зову обедать — не идут — некогда! Не нацеловались ещё!.. А там смотришь, опять поссорились... Беспокойные жильцы! Не рада, что и пустила, — вздыхает хозяйка...

Пора уходить. Фрау Мензель провожает их с лампой на лестницу, кутается в шаль, из-за которой видны одни глаза, огромные, чёрные, печальные.

Узкая, головоломная лестница — и они на улице.

   — Странные ваши русские, — философствует спутник Александры. — Не пойму я их. То сильны, как герои, то беспомощны и жалки, как дети. Вот и эта пара Мензель! Прекрасные, дельные товарищи! Чего только они в России не вынесли... Оба в тюрьме сидели; у неё на глазах отца убили... А сколько за границей натерпелись, прежде чем к нам попали! Слушать жутко! И не унывали. А теперь, вот, смотрите, как себя ведёт эта женщина! И право же, положение вовсе не трагично. Конечно, могут выслать. Но это уже не так страшно. Он же организован теперь, союз поможет, да и мы, партийные, его не оставим... Найдёт работу в другом месте. Не пропадёт, малый толковый. Чего же так убиваться? Нет! Странные вы, русские, всё-таки! Удивительный народ: герои или дети? Не поймёшь.