Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка - [27]

С Георгием Валентиновичем виделись много, часто, но неизменно на людях. И в этом была своя особая скрытая прелесть, обострявшая желания, окрашивающая тревожной надеждой, сладкой мукой ожидания каждый новый начинающийся день... Были краденые, беглые пожатия рук, спешные многоговорящие взгляды, были полуулыбки, слова, которые понимали они одни, было томление от непрерывной близости и невозможности утоления...

Много, хорошо говорилось о работе, о задачах движения. И спорили. До хрипоты в голосе. Точно чужие.

А ночи? Ночи на балконе над озером, загадочные огни далёкого селения на той стороне, вода, в которой купались лунные лучи...

Пусть на балконе и жена его, и чужие ненужные люди. Разве они их чувствовали, сознавали? Были только они и только эта знойная южная летняя ночь...

Откинется Александра на плетёное кресло, закроет глаза и ясно, отчётливо ощущает, что он здесь, близко. Стоит лишь протянуть руку. Но протянуть руки не смеет. А желание растёт, волнует. Знает, чует, что и он весь тянется к ней, томится. Откроешь глаза и под лунным лучом поймаешь его краденый взгляд, улыбку...

Засмеется... От счастья, которому нет слов, нет выражения.

Сидишь до полуночи. Говоришь. Молчишь. Споришь. А душа трепещет, ликует. И ждёт и верит, что впереди только счастье. Только новые радости...

   — Ну, пора и домой.

Вздохнёт Александра. Не потому, что грустно, а просто от полноты радости, и начнёт прощаться.

   — Мы вас проводим.

Провожают гурьбою по молочно-белой от лунного света дороге. Он тут. Близко. Чуть касается плечом. И это беглое прикосновение волнует и радует, как ни одна горячая ласка наедине.

У калитки — прощание. Лишнее пожатие руки, снова беглый, говорящий обмен улыбками.

Александра долго стоит в тёмном саду. Ей сейчас не хочется быть на людях. Сердце слишком полно. А ночь так дивна, так неповторно хороша. Взмахнуть бы крыльями и полететь туда, в то тёмное, зовущее, звёздное небо. Или побежать с горы, быстро, быстро, до самого их дома — вбежать и броситься ему на шею. Или...

Глупые, смешные, сладко волнующие, необдуманные, обрывочные мысли, желания...

Пахнет ночными южными цветами. Удушливо, остро.

Вернувшись в Петербург, она пыталась вновь с головой окунуться в работу, но мысли её были там, у озера, возле него.

Сначала она работала с тупой болью в сердце, преодолевая собственное равнодушие к любимому делу. Потом втянулась в него, общаясь с людьми, живущими теми же интересами, тревогами, сомнениями.

Она ловила себя на том, что за целый день ни разу не подумала, не вспомнила о нём. Не знала, радоваться или печалиться этому? Тоска по нему, знакомая, острая, охватывала только поздним вечером, когда после нервного трудового дня она возвращалась домой.

Там, в своей комнате, она как бы вновь была с ним. Она рассказывала ему о своих заботах, печалях, говорила, что безумно любит его. Говорила ему об этом в письмах, которых не отсылала. Ведь он был семейный человек, крупная историческая фигура, и такие письма повредили бы и его семейной жизни, и репутации. Поэтому переписка их носила сдержанный характер и лишь дотошный исследователь-психолог мог догадаться, что скрывается за этими казёнными фразами.

Рука так и рвалась написать: «Мне так тоскливо без тебя, так одиноко...» — а вместо этого на бумагу ложились сухие строки: «Усердно читают и вашу брошюру об Ибсене. Вы спрашиваете моё мнение о ней? Давно не читала подобной глубокой и вместе с тем тонкой литературной критики, совмещающей одновременно ширину социальных представлений с истинно художественным анализом. Читая эту статью, я впервые отдала себе ясный отчёт в той неудовлетворённости, которая всегда охватывала меня при знакомстве с произведениями Ибсена. Мне думается, что вы многим «объяснили» загадочного Ибсена, с его силой и красотой таланта и какой-то пустотой в мышлении. Ваша статья, несомненно, окажет оздоровляющее влияние на юношество, с удовольствием вижу, что ею зачитываются, её цитируют. Побольше бы таких произведений!»

Александра знала, что даже в этом официальном письме он ждёт от неё поддержки. На самом же деле его статью об Ибсене она даже не дочитала до конца: она показалась ей скучной и неактуальной. Общественность в те дни волновали другие события. Над страной сгущались революционные тучи.

Россия была разорена неудачной, позорной войной с Японией. Деревня гудела. То там, то тут вспыхивали крестьянские бунты. Бабы, крестьянки оказывали сопротивление царским властям, когда шёл новый рекрутский набор. Финансы были расстроены. Промышленники роптали на взяточничество чиновников. И в это тлеющее гнездо всеобщего недовольства искрой упала стачка на Путиловском заводе. Это было в рождественские дни 1904 года. Царское правительство со страхом почуяло: опасную игру затеяло оно с попом Гапоном, сделав его своим орудием. Рабочая масса защемила Гапона и пошла своим путём по классовой дороге. День за днём в гапоновских клубах-отделах шли митинги за митингами, принимались первые массовые резолюции рабочих в России, а растерянная полиция не знала, как ей себя вести, что делать.

Шестого января рабочие решили: «Идём к царю». Седьмого-восьмого готовились. Правительство металось в смятении. Сам царь с семьёй уехал в Царское Село.