Александр Васильевич Суворов. Его жизнь и военная деятельность - [13]

Невозможно описать тот хаос, в который обратился лагерь, когда в него начали попадать русские ядра. Всеми овладела паника, и решительно никто не хотел слушать своего предводителя, пытавшегося восстановить порядок в пришедших в расстройство войсках. Поражение было полное. Ко времени заката солнца Суворов занял весь турецкий лагерь. Помимо 29 орудий и 107 знамен, войскам досталась громаднейшая добыча.

В этот необычайно трудный день Суворов все время был на коне и очень часто не только в самом горячем огне, но и в отчаяннейших рукопашных схватках. Само собой разумеется, что такой пример доводил солдат до безумной отваги, потому что они беззаветно любили и уважали Суворова, боготворили его как высший авторитет. Факт риска собой, доходящего даже до полного самозабвения, доказывает, что Суворов, рискнув на самоуправство, при первом же столкновении с неприятелем решил: или победить – и тем загладить свой проступок, так как “победителей не судят”, – или умереть. Эта решимость Суворова ясно проявилась уже при первом столкновении с неприятельским авангардом в лесу, когда Суворов так увлекся, что совсем было попался в руки неприятелей, откуда выбрался лишь благодаря быстроте своего коня, успевшего унести его от лихой погони.

Крупная победа при Козлуджи сразу положила конец всем толкам по поводу необычайности самовольства Суворова. Все, не исключая и Каменского, единодушно сознавали, что никто другой не только не в состоянии был бы проделать все это, притом так быстро и решительно, как это сделано Суворовым, но безусловно никто не решился бы даже предпринять хоть что-нибудь подобное. Вот почему Каменский, при всей своей ненависти к Суворову, тем не менее, в донесении о козлуджинской победе, перечисляя наиболее отличившихся, в особенности расхвалил Суворова, с которым, однако, он на всю жизнь остался в неприязненных отношениях.

Суворов, конечно, ни в каком случае не мог более оставаться в подчиненном положении у Каменского, и через несколько дней после битвы уехал в Бухарест, ссылаясь на свое болезненное состояние, которое, хотя несомненно существовало в весьма серьезной степени, но, тем не менее, не оно вызывало отъезд из армии. Несоответственная, явно несправедливая подчиненность Суворова Каменскому безусловно лишала его возможности действовать и при самом даже цветущем состоянии здоровья и сил.

Когда Суворов по приезде в Бухарест явился к главнокомандующему, тот сурово принял его и потребовал объяснений: как он осмелился оставить свой пост почти в виду неприятеля!?.. Тем не менее, выслушав Суворова, Румянцев перевел его от Каменского к Салтыкову, но затем, в тот же день разрешил Суворову уехать в Россию для лечения.

Глава V. Военно-административная деятельность. 1774 – 1787

Поимка, доставка и казнь Пугачева; усмирение пугачевщины. – Деятельность на Кубани и в Крыму. – Командировка в Астрахань. – Закубанская экспедиция. – Деятельность в Кременчуге и приобретение известности

Как только Суворов освободился на дунайском театре войны, общий голос указал на него как на лучшего и самого надежного усмирителя пугачевского мятежа, который все продолжал шириться и усиливаться. Суворов действительно тотчас полетел на почтовых в Москву, повидался там с женой и отцом и, согласно распоряжению, оставленному графом П. И. Паниным, заведывавшим всей борьбой с мятежом, немедленно же помчался на перекладной, в одном кафтане, без всякого багажа в имение, где проживал Панин. Повидавшись с ним и условившись относительно образа действия, он в тот же день (24 августа) отправился в экспедицию с конвоем лишь в 50 человек. Удивленный такой быстрой исполнительностью своего нового подчиненного, Панин донес об этом Екатерине II, которая удостоила Суворова следующим рескриптом:

“Вы приехали 24 августа к графу Панину так налегке, что, кроме вашего усердия к службе, иного экипажа при себе не имели, и тот же час отправились паки на поражение врага”.

Поблагодарив за такое “рвение”, государыня пожаловала ему 2 тысячи червонцев на экипаж.

Это был один из самых отчаянных по смелости походов с ничтожным по численности конвоем против громадной мятежной массы, опьяненной буйством, грабежом, разбоем и бесчинствами.

Прибыв в Саратов, Суворов узнал, что Пугачев еще 4 дня тому назад разбит Михельсоном и убежал в степь за Волгу с небольшим отрядом преданных ему людей; пополнив несколько свой конвой и посадив на лошадей 300 пехотинцев, Суворов переправился за Волгу в погоню за Пугачевым.

Двигаясь по этой безбрежной степи наугад, днем – по солнцу, ночью – по звездам, Суворов удачно напал на след Пугачева. Оказалось, что отряд последнего, струсивший неотступной погони, сам связал Пугачева и повез его в Яицк, чтобы выдачей предводителя спасти свои головы. Когда Суворов, совершивший степной поход в 600 верст в 9 дней, прибыл в Яицк 16 сентября, Пугачев был уже в распоряжении местного коменданта, полковника Симонова.

Пугачев, доставленный в Симбирск 1 октября и сданный Суворовым Панину, был казнен в Москве в начале 1775 года. Но пугачевщина еще не была прекращена. Вся восточная полоса России так была потрясена безначалием и разорением, что ей неминуемо грозили голод и мор. У башкиров продолжались смуты. Шайки злодеев и грабителей еще бродили во множестве. Бороться с этим злом, восстанавливать порядок – опять-таки выпало на долю Суворова. Едва он успел, после сдачи Пугачева, побывать до половины ноября в Москве, чтобы навестить жену и отца, как последовало распоряжение о подчинении ему всех войск в Оренбурге, Пензе, Казани и других местах, почти до Москвы, в общем итоге – до 80 тысяч человек. Вся зима была употреблена им на это невообразимо трудное дело. Тем не менее, башкирские смуты были усмирены, и обломки пугачевских шаек без следа уничтожены, но отнюдь не насильственными мерами, а большим тактом Суворова.