Александр у края света - [21]

— Это подойдет? — спросил он.

Вдвоем им удалось выманить демона из сократова уха в кувшин. Вот в этот кувшин. — добавил я, поднимая сосуд, — в котором он остается по сей день. Конечно, — продолжал я, — демону не нравится ютиться в кувшине, и поэтому он не сказал ни единого слова деду, а после него — отцу. Но однажды, когда мне было семь лет, я играл в доме. Внезапно мне показалось, что я слышу голос, доносившийся из этого маленького кувшинчика. — Привет, — сказал я. — Кто здесь?

— Короче говоря, мы с демоном подружились; я знать ничего не знал о Сократе и обо всем, что с ним связано, а демону смертельно надоело торчать в кувшине в полном одиночестве. В результате он согласился говорить со мной — но больше ни с кем. И вот теперь мой отец умер, мы разделили между собой его имущество, и я взял себе демона. В конце концов, — добавил я, — он один стоит гораздо больше, чем все остальное вместе.

Последовала долгая уважительная пауза; затем кто-то сказал:

— Я понял, что кувшин волшебный, однако в чем его практическая ценность? Я хочу сказать, какой прок от ручного демона?

Я рассмеялся.

— Ты что, шутишь? — сказал я. — Настоящий живой демон? Демон Сократа? Демон, ответственный за всю мудрость самого мудрого из когда-либо живших?

— Ты прав, — согласился зевака. — На самом деле я как-то слышал, будто демон рассказывал Сократу, где искать клады.

Я энергично потряс головой; последнее, в чем я нуждался, это репутация искателя кладов. Не хватало еще, чтобы люди таскались за мной и били по голове всякий раз, когда мне вздумается выкопать ямку, чтобы посрать.

— Не говори ерунды, — сказал я. — Вот скажи, кто-нибудь когда-нибудь видел Сократа при деньгах? Нет, сокровища, которые демон помогал ему найти, куда ценнее простого серебра. В конце концов, — добавил я, — это афинский демон.

В ответ раздался дружный смех. О, конечно же, афиняне так же любят деньги, как и все остальные; боги свидетели, они разорили достаточно городов и продали в рабство достаточно детей в погоне за ними. Но спроси среднего афинянина, выбранного наугад на площади, что он ценит больше — серебро или мудрость, и когда он ответит — мудрость, существует довольно большая вероятность, что он не врет. Или по крайней мере думает, что не врет. Разумеется, то, что мы зовем любовью к мудрости, не более чем простое любопытство. Ты видел, как кот обнюхивает опрокинутый горшок, осторожно сует лапу внутрь, толкает, пытаясь его перекатить. Точно так же мы, афиняне, смотрим на весь мир; мы не можем оставить его в покое, мы беспрерывно осматриваем, обнюхиваем, обстукиваем и ощупываем его, пытаясь узнать, что же у него внутри. В этом наша главная сила и главная слабость, в этой вечной жажде нового, как сказал знаменитый Фукидид. Эту страсть нельзя назвать мудростью, пожалуй; лично я считаю, что мудрость — это умение вовремя остановиться, но ты можешь оценить, как все перепуталось.

— Этот демон, — спросил кто-то. — Ты можешь задавать ему вопросы?

— Конечно, — ответил я.

— Ладно, — продолжил этот человек. — Я спрошу тебя, ты спросишь демона, а потом скажешь мне, что он ответил.

Я покачал головой, напустив на себя вид богача, несклонного к сотрудничеству.

— С чего бы? — сказал я.

— Я тебе заплачу.

Я оскорбился.

— Отвали, — сказал я.

— Я заплачу тебе три обола.

— За три обола, — ответил я, — я бы не стал узнавать у демона цвет его кувшина.

— Ладно, — сказал человек. — Четыре.

— Катись в преисподнюю.

— Пять.

На мгновение я заколебался.

— Не пойдет.

— Хорошо, — сказал он. — Одна драхма. Целая драхма всего за один вопрос.

Я посмотрел на кувшин. Я покусал губы. Я нахмурился. Я опять посмотрел на кувшин.

— Драхма? — переспросил я.

— Серебряная драхма.

Я вздохнул.

— Ох, хорошо, — сказал я и протянул руку. — Ладно, что за вопрос?

Мужчина прочистил горло.

— Спроси демона, — сказал он, — будет ли мое новое деловое предприятие успешным.

Я глубоко вдохнул, закрыл глаза и прижал кувшин к левому уху. Я просидел без движения столько времени, что отсидел ноги, а левая рука у меня затекла.

— Ну? — спросил наконец мужчина.

— Заткнись, — отрезал я.

— Извини.

Когда я уже не мог больше выдерживать неудобство, я выпрямился, застонал (совершенно чистосердечно) и открыл глаза.

— Ты готов? — спросил я.

— Да.

— Ладно.

И я продекламировал:

Горе вые собачьей, горе орла железным когтям

Горе земле, где свинью предпочтут урожденному сыну!

О скорби своей сокрушайся тем больше, чем ближе закат

Узри, как откатится камень, оливы росток обнажив.

Последовало продолжительное молчание.

(Признай, Фризевт, ты впечатлен; звучит в точности, как прорицание оракула и притом совершенно ничего не значит. Точнее, это может означать, что угодно, в чем и заключается секрет успеха хорошего прорицателя. Позволь сознаться: я оказался способен на такое только потому, что мы с Эвтифроном часами сочиняли подобную ерунду, такая вот была у нас игра. У него получалось лучше; можешь сам оценить, насколько хорош он был).

— Поразительно, — сказал наконец мужчина. — Чтоб мне провалиться, откуда ты все это узнал?

Я пожал плечами.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь, — сказал я. — Ты, наверное, забыл, это не мои слова, а демона. Ты что-нибудь понял? По мне, так полнейшая чепуха.