Александр у края света - [12]

Если подобные идеи способны слегка свернуть мозги и взрослому человеку, подумай сам, какое воздействие они оказали на моего бедного брата с его копьем из подпорки для виноградной лозы и самодельного кожаного шлема, увенчанного одиноким растрепанным вороньим пером. Несомненно, отец отравлял его разум этой книгой в течение многих лет, читая ее вслух в обмен на дополнительную работу по разрыхлению закаменелой земли на террасах. Легко представить себе сцену: вот Эвдемон с мотыгой, слишком большой и тяжелой для мальчика его лет — но это часть испытания; каждый непокорный ком глины, каждый корень — голова персидского воина, моссинойкского пелтаста, верблюжьего наездника-бактрийца или даже личного стража царя - Бессмертного. Каждый удар отдается в локти вспышкой боли, спину сводит, голова звенит — покуда глаза не затуманит воинская ярость, и тогда он принимается с остервенением лупить по земле, высекая искры из камней, и лупит до тех пор, пока полностью не утратит чувство пространства и не снесет головку мотыги о корень.

Ты читаешь, Фризевт, и дивишься, с чего я уделяю этому столько внимания. Ты мог бы напомнить мне, что у вас мальчик начинает практиковаться в стрельбе из лука, едва у него достанет сил натянуть на этот лук тетиву. К двенадцати годам он отправляется с воинами угонять скот, к четырнадцати же либо числит на своем счету убитого — такого же несчастного ребенка — либо мертв сам. Да. Как бы объяснить...

Здесь, на краю мира, вы — я хочу сказать, мы — смотрим на все по-другому. Вы не выделяете детство в суверенный период жизни человека. Дети — это взрослые, которые пока что продолжают расти; то, что они не могут выполнять такой же объем работы, как другие взрослые, компенсируется меньшим потреблением еды, поэтому их согласны терпеть до той поры, когда их можно будет пустить в дело, так сказать. Такое отношение отличается от нашего (их), афинского восприятия детства, а я уже слишком стар, чтобы задаваться вопросом, какое из них лучше.

Короче говоря, поскольку Эвдемон был афинским мальчиком, а афинские мальчики не носят домой отсеченные головы врагов, чтобы доказать свою зрелость (мы предпочитаем краткую церемонию с музыкой, печеньем и вышитой туникой), я остаюсь при том мнении, что его одержимость поощрять не следовало.

О чем бишь я? Ах да. Эвдемон хотел стать воином; поэтому отец решил найти ему учителя. У нас, афинян, нет постоянной армии (флот — другое дело, как я вроде бы уже объяснял ранее); у нас завелась вредная привычка набирать наемников всякий раз, когда требовалось совершить массовое человекоубийство, вместо того чтобы делать эту работу самим, нарядившись в бронзовое белье. Я думаю, как раз это имел в виду мой отец, называя военное дело подходящей карьерой для юноши из хорошей семьи; действительно, некоторые наемники неплохо зарабатывали, а сама профессия почему-то не несла клейма, стоящего на любой другой работе на дядю (видимо, потому что, средний наемник работал только на себя, а на того, кто ему платил — по остаточному принципу).

Так или иначе, неподалеку от нас жил один наемник по имени Бион — имя подходящее, поскольку означает «насилие». Ясным весенним утром Бион представлял собой зрелище, на которое стоило посмотреть. Оглядываясь назад, я склонен полагать, что он был ходячей рекламой собственной доблести.

Каждое утро он отправлялся на рынок в своем прекрасном доспехе — отполированный до зеркального блеска беотийский шлем, нагрудник из сияющих позолоченных чешуек, инкрустированные серебряными вставками поножи и огромный кривой кавалерийский фракийский меч, привешенный к поясу независимо от того, разрешено ли на этой неделе публичное ношение оружия. Как правило, люди останавливались и глазели на него, покупающего обычную пинту кильки (как правило, он относил ее домой в своем шлеме), а если кто-нибудь опрометчиво останавливал его и высказывал похвалы тому или иному предмету его наряда, он с радостью выделял час-другой, чтобы поведать его кровавую историю — где он его добыл, кому он ранее принадлежал и как, с изложением всех красочных подробностей, был убит этот несчастный. Все бионово барахло было, конечно же, снято с тел зарубленных врагов, это были трофеи (или, если тебе угодно, подержанные вещи); идея, я полагаю, заключалась в том, чтобы продемонстрировать достигнутые в избранной им профессии успехи и тем самым создать возможности для достижения коммерческих целей. Помню, ребенком я прыгал за его спиной, пытаясь разглядеть дырку в спинной пластине, чей предыдущей владелец был нанизан на дротик, как барашек, не меньше чем с сорока шагов; я не обнаружил никаких следов отверстия или бронзовой заплатки, и предположил, что ремонт был произведен идеально.

В свой срок отец отдал Эвдемона в ученики этому примечательному типу. Деньги перешли из рук в руки, и Эвдемон отправился жить в дом Биона. Мне же пришло в голову, что для человека, зарабатывающего на жизнь войной, Бион проводит неоправданно много времени дома, в Афинах, где никаких войн не было. При всем великолепии своего наряда и волнительности историй о славе и доблести, Бион, казалось, никогда ни с кем не бился, и потому с моей точки зрения не походил на человека, достойного учить нашего мальчика ремеслу воина. Я поделился этими соображениями с отцом и был вознагражден оплеухой. С течением времени, однако, когда Эвдемону разрешили посещать родной дом (он жил примерно в двухстах шагах от нас), из его рассказов у меня сложилось впечатление, что он получает первоклассное образование в области высокого искусства полировки панциря, заточки меча, штопки плаща и чистки кожи от плесени — вот, пожалуй, и все. Эвдемон, конечно же, проявлял свирепую лояльность к учителю, как и положено солдату.