Александр Суворов. Первая шпага империи - [37]

В Петербурге фельдмаршала встречали как триумфатора. Сперва он остановился в Стрельне, затем провёл день в Зимнем, и, наконец, его резиденцией стал Таврический дворец. По приказу императрицы по столице Суворов передвигался в дворцовой карете, а видные вельможи жаждали встречи с героем. Хотя придворная жизнь пришлась не по нраву солдату: экстравагантными чудачествами он дал это понять Екатерине. Несмотря на мороз, пожилой фельдмаршал не покрывал головы и брезговал шубой.

В Таврическом всё загодя устроили по суворовскому вкусу. Зеркала занавесили, в гранитной ванне – ледяная вода, в спальне – постель из свежего сена. Это постарался гоф-курьер Евграф Кирьяков со своей командой, подготовившие дворец для триумфатора. За эксцентрическое поведение при дворе граф Воронцов окрестил Суворова «блажным». Зато Державин, которого Суворов принял во дворце как друга, восхитился тем, что фельдмаршал и в ореоле славы сохранил верность себе, остался несгибаемым стоиком:

Когда увидит кто, что в царском пышном доме

По звучном громе Марс почиет на соломе,

Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,

Но гордость с роскошью повержены у ног,

И доблести затмить лучи богатств не смеют, —

Не всяк ли скажет тут, что браней страшный бог,

Плоть Эпиктетову прияв, преобразился,

Чтоб мужества пример, воздержности подать,

Как внешних супостат, как внутренних сражать.

Суворов! страсти кто смирить свои решился,

Легко тому страны и царствы покорить,

Друзей и недругов себя заставить чтить.

Итальянский поход

Взлёту славы предшествовала опала. А точнее, травля. Первый жест государя считался демонстративно дружественным по отношению к Суворову: великого екатерининского фельдмаршала назначили шефом Суздальского пехотного полка. Знак монаршей милости! Рескрипт Павла Суворову в Тульчин от 15 декабря 1796 года вышел на редкость тёплым. Зная эксцентрический нрав полководца, Павел писал ему с аллегориями и поговорками:

«Граф Александр Васильевич. Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить. Начнём сначала. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было. Поздравляю с новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, естли тебе можно. Прощай, не забывай старых друзей. Павел».

И только в постскриптуме таилась угроза:

«Приведи своих в мой порядок, пожалуй».

Это письмо – очень откровенное и яркое. Павел не скрывал своей ненависти к екатерининскому наследию и в не чуждой Суворову манере казарменного юмора прошёлся по одноглазому князю Таврическому.

Что касается «дела Вронского», которое упомянул император, здесь речь шла о стараниях одного сутяги, секунд-майора Вронского, который в 1795-м в Варшаве подал Суворову жалобу на злоупотребления провиантских служб. Первоначально Суворов относился к Вронскому уважительно, даже симпатизировал этому офицеру. Оказалось, «пригрел змею». Суворов начал следствие, наказал виновных, а Вронскому, как доносчику, уплатил солидную сумму – более 15 тысяч рублей. Однако Вронский на этом не успокоился, принялся вмешиваться во все финансовые дела армии, начал разоблачать офицеров Суворовского штаба в сношениях с прусскими шпионами (при этом сам Вронский водил сомнительного свойства дружбу с прусским майором Тилем). К пруссакам Суворов в то время относился с явным раздражением в том числе и потому, что считал несправедливым их участие в разделах Польши, оплаченное русской кровью. К тому же, несмотря на полученные деньги, Вронский влез в долги и даже пытался бежать из Варшавы. Он был задержан русскими постами. В конце концов его принудили вернуть долги и выслали из Варшавы по месту службы. Вронский возбудил новое дело – и после смерти Екатерины Павел приказал возобновить следствие. В письме Суворову император призывал Суворова не беспокоиться, но на самом деле уже через месяц фельдмаршалу пришлось писать Павлу пространное письмо с объяснениями по делу Вронского. Это дело стало первой ласточкой среди многочисленных процессов, прямо или косвенно бивших по Суворову в дни его опалы.

Суворов откликнулся на павловские нововведения (по существу, уничтожившие сделанное великими реформаторами русской армии) не только едким экспромтом: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, сам я не немец, а природный русак!», но и аргументированной критикой прусских традиций, сохранившейся прежде всего в переписке с Хвостовым. А Хвостов так и не приобрёл благоразумной привычки уничтожать бумаги… Впрочем, самые ретивые царёвы слуги всегда читали письма Суворова прежде всех адресатов.

Всё в стране пытались привести к прусскому знаменателю, всё переустраивалось по иноземному образцу. Даже мосты и будки были, как вспоминал А. С. Шишков, «крашены пёстрой краской» – точь-в-точь как в Пруссии.

Дискуссия полководца и императора продолжалась недолго. В январе 1797 года Павел предоставил Суворову последний шанс личным письмом: «С удивлением вижу я, что вы без дозволения моего отпускаете офицеров в отпуск, и для того надеюсь я, что сие будет в последний раз. Не меньше удивляюсь я, почему вы входите в распоряжение команд, прося предоставить сие мне… Рекомендую во всём поступать по уставу». По традиции фельдмаршал должен был смириться, покаяться, но Суворов считал этот устав «найденным в углу развалин древнего замка на пергаменте, изъеденном мышами». В очередном письме Хвостову Суворов обнаружил невиданную запальчивость: император затронул самую заветную струну в душе полководца, крепко обидел старого солдата. Вот и Суворов писал как никогда резко: «Государь лучше Штейнвера не видал. Я – лучше прусского покойного великого короля: я, милостью Божиею, баталии не проигрывал». Эти слова дошли до Павла, конечно, помимо воли Хвостова. Пылкий император разочаровался в Суворове: «Удивляемся, что Вы, кого мы почитали из первых ко исполнению воли нашей, остаётесь последними». По этому известному высказыванию видно, что изначальное уважение Павла к суворовским сединам имело место быть.