Александр Печерский: Прорыв в бессмертие - [7]

— Дядя, возьмите ненадолго ребенка на руки, — обратился Цыбульский к стоящему с ним рядом бывшему майору Пинкевичу.

— Я сам еле держусь на ногах.

— Все мы еле держимся на ногах. Как раз вы и не должны отказаться.

Пинкевич понял намек Цыбульского.

На пятые сутки, 22 сентября 1943 года, к вечеру, эшелон прибыл на заброшенный полустанок. Большими черными буквами по белому было написано «Собибор». С одной стороны станции простирался лес, с другой — находился лагерь, обнесенный трехметровым забором из колючей проволоки в три ряда. Из проволочного ограждения кое-где торчали ветки деревьев.

Эшелон перевели на запасной путь. Нам принесли воду — первый раз за пять суток. Пищу все еще не давали. На ночь опять заперли все вагоны.

23 сентября в 9 часов утра паровоз медленно подал эшелон к воротам лагеря, на котором была вывеска с надписью «Зондеркоманда».

Фабрика смерти

Раздался свисток паровоза, и ворота широко распахнулись. Когда последние вагоны вкатились на территорию лагеря, паровоз отцепили и отогнали назад и охранник закрыл ворота.

Из дома, находящегося недалеко от ворот, вышла группа немецких офицеров, человек десять-одиннадцать, с нагайками в руках. Во главе группы — рослый, полный немец, видимо старший. Последний что-то сказал охраннику, и тот куда-то побежал. Через несколько минут он вернулся, приведя с собой несколько парней в какой-то особой форме, и доложил: — Господин обершарфюрер! Бангоф-команда готова.

Чем занимается бангоф-команда, нетрудно было догадаться по орудиям, которые они держали в руках. Это были ведра, метлы, щетки. Но смотрелись эти ребята непостижимо: как на подбор семнадцати-восемнадцати лет, в желтых польских конфедератках, новеньких, только что из-под иголки костюмах, брюки с желтыми кантами, темные кители с цветными лацканами, да еще в белых перчатках. На лицах никаких признаков голодания. И все как один — красавцы. Как будто их отобрали из сотни тысяч.

Лейтман шепнул мне:

— Как тебе нравится спектакль? Если бы не тоска в их глазах, можно было бы подумать, что мы попали прямо в рай.

Этот же самый обершарфюрер по фамилии Гомерский, бывший боксер из Берлина (Цыбульский сразу же его прозвал «обер-ангел смерти»), приблизился к нам, остановился, широко расставив ноги, на минутку вперил в нас свои острые глаза и скомандовал: — Столяры и плотники, бессемейные вперед!

Вышло человек восемьдесят, большей частью военнопленные. Среди них — я, Лейтман, Розенфельд, Вайспапир, Литвиновский, Цыбульский, Шубаев. Нас отвели на другую территорию, тоже отгороженную колючей проволокой. Лагерники здесь носили и складывали бревна. Розенфельд обратился к ним, но никто не ответил ни на приветствие, ни на вопросы.

К нам подошел человек с опухшим лицом и жестом показал, чтобы мы повернулись спиной к эшелону. Сколько ни просили, чтобы он нам сказал, хотя бы куда мы прибыли, он только покачивал головой.

Кто-то из наших выругался, другой заметил, что с этими людьми говорить все равно что со стенкой. Третий спросил, не отрезаны ли языки у этих людей. Человек развернулся и отошел в сторону.

Вдруг мы почувствовали, что стало трудно дышать. Более чем на полкилометра расстилался черный густой дым. В воздухе появились языки пламени, поднялся страшный шум. Гоготали сотни гусей.

Потом нас отправили в барак. Там мы разместились на голых двухэтажных нарах.

Остальные люди из эшелона остались по ту сторону проволочного ограждения, и больше мы их не видели.

Был теплый солнечный день. Я и еще несколько человек из нашего барака вышли во двор, расселись на колодах, наваленных там. Каждый вспоминал свой дом, родных и близких. Я из Ростова. О семье ничего не знаю, но уверен, что они эвакуировались. Шлойме Лейтман из Варшавы. Когда немцы напали на Советский Союз, жена его и дети находились в Минске. Они не успели эвакуироваться и погибли в гетто.

К нам подсел невысокий, плотный еврей лет сорока. Он только что вернулся с работы на другой территории.

— Откуда вы? — обратился он ко мне по-еврейски.

Лейтман объяснил ему, что я не понимаю по-еврейски, так как рос и воспитывался в нееврейской среде. Дальше разговор продолжался с помощью Лейтмана. В это время мы заметили, как на северо-западе от нас поднимаются в небо и уносятся вдаль густые клубы дыма. В воздухе распространился запах гари.

— Что там горит? — спросил я.

— Не спрашивайте, — ответил Борух, так звали нашего нового знакомого, — там сжигают тела ваших товарищей, которые прибыли с вами.

У меня потемнело в глазах. А Борух продолжил:

— Вы не первые и не последние. День через день сюда прибывают эшелоны по две тысячи человек каждый. А лагерь существует уже около полутора лет. Подсчитать сами можете. Сюда поступали евреи из Польши, Чехословакии, Франции, Голландии. Но из Советской России впервые вижу.

Борух был старый лагерник, один из немногих, кто находился здесь уже в течение года. Его работа заключалась в сортировке вещей, снятых с убитых. Он много знал, и от него нам стало известно, куда исчезают наши товарищи и как это делается.

Простыми словами, как будто речь идет об обыденных вещах, он рассказывал, и мы, только что прибывшие сюда, но уже достаточно пережившие, слушали его с содроганием.