Александр II. Воспоминания - [14]

Нет, какой бы то ни было ценой нужно оставаться в Болгарии. И это решение одержало верх.

Но ни император, ни великие князья и генералы, участвовавшие в этом совещании, не заблуждались относительно тех ужасных испытаний, которые готовила зимняя кампания.

Сколько еще нужно будет принести жертв, чтобы иметь возможность возобновить наступление!

Приходилось думать не только о тех потерях, которые причинит огонь неприятеля на поле битвы или в траншеях, но и о том страшном биче, в сто раз более губительном, который уничтожил столько русских армий, – об эпидемиях холеры, тифа и дизентерии.

Император покинул военный совет с тяжелым сердцем, встревоженный и опечаленный. Как всегда, он облегчил свою душу письмом к княжне Долгорукой, которая все больше и больше становилась его убежищем, опорой и утешением.

Ей одной царь решался признаться в том непобедимом отвращении, физическом и моральном, которое внушали ему все жестокости войны. Оно поддерживалось и усиливалось в нем ежедневными посещениями походных госпиталей и лазаретов. В его письмах постоянно звучит: «Эти зрелища заставляют мое сердце сочиться кровью, и я едва удерживаю слезы»…

* * *

Решившись не прерывать на зиму балканской кампании, Александр II пожертвовал стратегическими аргументами соображениям политического характера. И он был прав: следовавшие одни за другими неудачи в Болгарии и Армении подняли во всей России бурю негодования. Напрасно старалась цензура сокращать печальные известия. Лаконичность официальных донесений только расширяла поле для пессимистических выводов.

Вначале сильней всего было чувство общего недоумения. Не могли и не хотели верить, что после двадцатилетнего перерыва царское правительство обнаружит перед всем светом те же недостатки и пороки, которыми грешило оно во время крымской кампании.

Вскоре, однако, это недоумение сменилось жестоким и суровым гневом, который проявлялся сильней всего в националистических кругах Москвы. Со всех сторон заявляли о слабости и бездарности правительства, возмущались нерадением и взяточничеством в среде администрации, невежеством и неспособностью генералов. Изощрялись в саркастических нападках и обидных насмешках по адресу великих князей Николая, Михаила, Александра и Владимира, поставленных во главе командования лишь по личной милости царя и совершенно не способных справиться с этой ответственной задачей. Осмеливались нападать даже на императора.

Что он делает там, в императорской квартире, в Горни Студена? Чем оправдать это недопустимое бездействие?

Газеты, упоминая о нем, отмечали только, что он приветствовал войска, посещал лазареты, ободрял раненых, молился на могилах. Все это, конечно, трогательно. Но разве исчерпывается этим вся роль монарха?

Не желая принять на себя фактическое командование армией, почему остается он на фронте? Почему не возвращается в столицу, чтобы снова взять в свои руки бразды правления?

Доходили даже до того, что подвергали критике государственное устройство и даже самую идею царизма. Во многих салонах Москвы открыто заявляли о необходимости изменить образ правления, который являлся виновником стольких зол. А пылкий поборник ортодоксального панславизма, главный вдохновитель войны, Иван Сергеевич Аксаков имел мужество требовать немедленного созыва Национального собрания.

* * *

С первых дней октября установились суровые морозы. Дул северный ветер, и снежные ураганы беспрерывно бушевали в горах Болгарии.

Заключенный в скучной деревушке, царь проводил томительные дни. Труд и заботы, тяготевшие над ним, постоянные усилия овладеть своими нервами и сохранять при посторонних бесстрастный вид могли бы надломить и более крепкое здоровье.

Но самым суровым испытанием для Александра были вечера, когда он оставался один со своими мыслями, с мелькающим перед ним образом Екатерины и ужасной тоской в сердце.

Врачи, обеспокоенные его резким исхуданием и бессонницей, настойчиво советовали царю вернуться в Петербург. Но он упорно отказывался от этого.

– Я не покину своей армии, пока Плевна не будет взята, – говорил царь.

Но, несмотря на морозы и лишения, армия Осман-паши упорствовала в своем героическом сопротивлении.

С 19 июля, дня первой атаки, эти 60 тысяч человек, плохо обмундированных, запертых в импровизированных укреплениях балканского местечка, оторванных от всего света, гибнущих от голода и тифа, не получая ни припасов, ни амуниции, ни подкреплений, выдерживали напор трех корпусов русской армии, всей императорской гвардии и сорока тысяч румын.

Создавшееся положение сильно волновало Европу. Все противники русского государства подняли голову. Венгерцы, которые не могли простить Романовым своего поражения в 1849 году, особенно шумно заявляли о своих симпатиях к туркам и старались втянуть своего монарха в войну. Но Франц Иосиф, удививший мир своей неблагодарностью во время крымской кампании, на этот раз делал вид, что сочувствует русским неудачам, пытаясь, однако, под шумок получить в Константинополе право занять Боснию и Герцеговину в виде компенсации за свой нейтралитет.

Подозревая венскую интригу, Александр чувствовал, как со дна его души подымается старая ненависть к Габсбургам. «Депеши, полученные мною из Вены, испортили мне немало крови», – пишет царь 6 октября княжие Долгорукой. И он подробно рассказывает ей о преступном плане венгерцев, которые формируют отряды вольных стрелков в Карпатах, угрожая сношениям русской армии в Румынии.