Александр II - [218]

– Самоубийство, Вера Николаевна, самый страшный грех…

Последовало долгое, очень долгое молчание.

– Как вы изменились, князь!

– Да. Я изменился.

– Вы не тот, что были в Петергофе.

– Да, не тот. Я потому и следил издали за вами, что считаю себя виноватым перед вами. В тот страшный для вас день, когда ваша юная, ещё детски восприимчивая душа была смятена, я бросил в вас семена сомнения. И толкнул на ложный путь…

– Не вы толкнули, князь. Толкнули обстоятельства, обстановка, молодость, жажда чего-то нового… Пресыщенность праздной жизнью. Отсутствие настоящего дела. Вот я и пошла… Я и сама долго, очень долго не понимала, что там делается. Вернее – всерьёз не принимала того, что замышляется. Мне всё это казалось чудовищным. Меня подкупили простота и смелость всех этих людей… Их дерзание… Пошла так… Именно, просто – так!.. Если бы я любила, как любила Перовская Андрея – тогда и сгореть было можно… Я никого ещё не любила, а теперь знаю – отравлена навсегда и никогда не полюблю никого. Знаете, князь, на землянике бывают такие цветы – пустоцветы, что ягоды не дают, – вот и я такой пустоцвет.

Вера опять помолчала, потом чуть слышно сказала:

– Я ведь ничего и не делала… Я только молчала…

– Да – молчали… Вы, Вера Николаевна, одним своим присутствием среди них – крепили их. Вся эта разношёрстная, малокультурная толпа, видя Перовскую и вас в своей среде, верила в своё дело, в свою кровавую миссию. Вы были из того светлого мира, который они ненавидели и загасить который они поставили себе целью. Но всё-таки – почему вы пошли к ним?

– И сама не знаю…

Под ними тихо проносилась могучая Нева, и далеко за новым Литейным мостом уже розовела заря наступающего дня. От Летнего сада тянуло сладким запахом липовых почек, и всё сильнее и радостнее становилось там чириканье и пение птиц в ветвях. Природа пробуждалась. Город же спал тяжёлым, крепким, предутренним сном.

Золотой точкой загорелся ангел на шпиле Петропавловского собора, и по-утреннему грустно, печально заиграли старинные куранты.

XXXIV

– Прощайте, князь. И, прошу вас, не провожайте меня.

Князь встал, поцеловал Вере через перчатку руку и снова сел.

Вера прошла несколько шагов. За нею упорно стучала деревяшка князя. Вера оглянулась. В тихом сумраке белой ночи далеко была видна Невская набережная. На ней не было ни души. Пока Вера стояла – не было слышно и стука деревяшки, но как только она пошла – снова в такт её шагам застучала деревянная нога князя.

«Бог знает, что со мной творится – это слуховая галлюцинация… Я с ума схожу…»

Вера взяла себя в руки, старалась не слушать – деревяшка стучала. Вера останавливалась – переставала стучать деревяшка. Вера ускоряла шаги, и деревяшка ускоряла, Вера замедляла – и деревяшка шла медленнее и стучала в такт её шагам по граниту набережной.

Мимо спящего Соляного города Вера прошла к Цепному мосту, перешла по нему Фонтанку и мимо розового здания цирка Чинизелли по Караванной вышла к Михайловскому манежу. Какая-то неведомая сила влекла её по тому скорбному пути, по которому ехал император Александр II, последний раз возвращаясь с развода своих полков. И всё так же неотступно стучала за нею невидимая деревянная нога.

Ужас гнал Веру. Она сознавала, что этого не может быть, что Болотнев не идёт за нею, и всё-таки прислушивалась и слышала стук несуществующей деревяшки. Она бежала, и будто призрак князя гнал её туда, куда ей именно и нужно было идти, гнал к месту преступления.

Там была построена временная деревянная часовня. В ней горели и в этот глухой ночной час лампады и свечи перед образами. Часовой Дворцовой роты в старинной мохнатой, высокой медвежьей шапке стоял подле.

Вера не посмела подойти к часовне, она перешла на другую сторону канала и на той стороне, боязливо поглядывая на часовню и всё ещё преследуемая стуком ноги, прошла мимо. Мурашки бежали по её телу, волосы шевелились на голове, она уже была вне себя. Ей казалось, что всё это снится в каком-то страшном, кошмарном сне, что ничего этого нет, и в то же время понимала, что это не сон, а какой-то сплошной ужас.

Стук ноги гнал её дальше. Вера перешла пустынный Невский у Каменного моста и по узкой набережной канала пошла к Казанскому собору.

Память точно листала страницы её прошлого. Вот здесь она была на первой студенческой сходке, вот здесь её ударил плетью казак, после чего и началось её искание новых путей. И здесь… Это было самое страшное… Однажды здесь стояла она по просьбе Перовской настороже, когда с портомойного[227] плота Перовская и Желябов погружали в канал два с половиной пуда динамита в резиновых мешках, чтобы взорвать мост, когда государь пойдёт по нему. Тогда ей это казалось героизмом, интересным поручением, теперь…

Деревянная нога недаром её преследовала и гнала куда-то. Это призрак. Это её совесть стучала за нею. Куда-то вела… Только – куда?

В узком месте канала, где была только пешеходная панель, в наружной стене коричневато-серого собора, уже освещённого начинающимся рассветом белой ночи, показалась вделанная в стену большая икона Казанской Божией Матери. Вера знала, что за стеною висит та самая чудотворная икона, около которой она когда-то страстно молилась… В фонаре малинового стекла тихо мигала лампада.