Александр и Алестрия - [24]

Я не мог признаться Гефестиону, что утратил воинственный пыл. Мне исполнилось двадцать восемь лет, я был покрыт шрамами и порой мечтал об отдыхе и семье. Но живой Дарий был отравой, по капле вливавшейся в мой мозг. Я не мог открыться друзьям — они считали меня победителем. Я гонюсь за временем, выставляющим хитрость против моей силы. Мы состязаемся в выносливости и упорстве.

Бегство Дария вынуждает меня преследовать его.

— Довольно споров, — повторил я. — Мы выдвигаемся!

Гефестион удалился. Мой старый друг пребывал в печали. Он давно уступил свое место Багоасу, который посчитал его опасным соперником и упорно старался разлучить нас. Молодой кастрат растолстел, как персидский кот, с которым хорошо обращаются в доме. Моя страсть к нему угасла, но об этом мало кто знал. Место Багоаса на моем ложе заняли другие любовники, моложе и красивее. Они были разными — стройными, кряжистыми, высокими и низкорослыми, закаленными обращением с оружием, их глаза — зеленые и черные, голубые и золотистые, светящиеся страстью и умом — завораживали и успокаивали меня. Но Багоас оставался фаворитом, потому что никто не занял его места в моем сердце. С тех пор как меня стали называть Александром Великим, я жил в окружении придворных, евнухов, стражников и утратил вкус к любви. Я стал нетерпеливым и раздражительным, в моей жизни осталась одна неизменная привязанность — Олимпия.

Сидя верхом на очередном, сам не помню каком по счету, Буцефале, я вспоминал оставшееся за спиной прошлое. Из продажной девки я превратился в мужчину. В слабости обрел силу. Страх перед Филиппом, боль от пережитого насилия позволили мне сделать жизнь вечным преодолением. Я первым бросался на штурм каждой крепости, я стал царем царей, я правил людьми, превосходившими меня в росте, ловкости и мощи. Я жил в полную силу. Я не растратил попусту полученные от Аристотеля знания. Я не разочаровал усыновивших меня богов.

Моя храбрость вошла в легенду. Я достиг апогея силы. Упорство и решимость привели меня на высоту, недоступную сынам человеческим. Но все эти земные радости не радовали меня. Я утратил способность быть счастливым.

Как мне забыть, что Гефестион, Багоас, друзья и любовники возвели невидимую стену, обрекая меня на вечное бесплодное одиночество? Как забыть, что слава эфемерна и смерть может забрать меня в любой момент — нагого, без короны и царства, с одними сожалениями?

Мне отчаянно недоставало жены, верной спутницы жизни, которая сопровождала бы меня в походах. Я хотел иметь ребенка, чтобы передать ему перстень правителя. Отсутствие семьи делало меня уязвимым. Заговоры множились, все заговорщики жаждали убить меня.

Все новые и новые прекрасные юноши появлялись в моем окружении, каждый хотел очаровать меня. Я видел в этом коварный способ держать меня в стороне от женщин. Я утолял желание и прогонял их прочь, уверенный, что они подосланы, чтобы следить, выведывать мои мысли, не позволять задумываться. Тот, кто стоял за ними, собирался завладеть моей армией и моей империей.

Я был одинок на троне, и я выжидал.

Вначале возник гадкий слушок. Потом ветер вдохнул в него силу и разнес по воздуху, как цветочную пыльцу. Говорили, что мне неуместно носить персидскую одежду и оказывать милости рабу Багоасу. Шептались, будто бы царь погряз в роскоши, ночи напролет пирует с наложницами Дария и требует от советников и личной охраны, чтобы те оказывали ему восточные почести, простираясь ниц у ног.

Македонянам пытались внушить, что я предпочитаю восточных мужчин, а солдатам-варварам нашептывали, что в туманной Дрангиане Александр общался со злыми духами. Я наказывал злоязычных сплетников, но слухи продолжали распространяться. Порочащая меня молва настигала утомленных бесконечным походом солдат, но улетучивалась, стоило к ней прикоснуться. У меня не было ни доказательств, ни следа, который мог бы привести к затаившемуся врагу, и я терпеливо выжидал.

Наконец совершенно случайно обнаружился обширный заговор. Офицер Димнос влюбился в продажного юношу по имени Никомах, посвятил его в план моего убийства и позвал присоединиться к заговорщикам. Никомах поспешил выдать Димноса своему брату Кебалину, а тот открылся Филоту, к которому я питал слабость. Но Филот, сын Пармениона, генерала, которому я доверил управление Медией и снабжение армии продовольствием, не стал предупреждать меня об опасности.

В конце концов Кебалин сам добрался до меня и выдал имена будущих цареубийц, но молчание Филота показалось мне куда опаснее ропота солдатишек, мечтавших убить своего царя. Это молчание доказывало, что Филот желает мне смерти.

Теперь я все понимал. Парменион, отец Филота, был тем, кто тайно пытался настроить против меня войско! Я приказал Кратеросу подвергнуть Филота пытке. Крики жертвы наполняли меня отвращением к самому себе. Мне была нестерпима мысль, что он любил меня, что изображал страсть лишь для того, чтобы удобнее было составить заговор.

Его отец, семидесятилетний Парменион, снискал когда-то уважение Филиппа и дружбу Олимпии. Он переметнулся ко мне после смерти Филиппа, уничтожив моего соперника Аттала. Красноречие Пармениона объединило греков, а его талант стратега помог мне выиграть множество сражений. Двое его сыновей погибли в бою. Он принес мне в дар молодую упругую плоть младшего из своих детей. Я был ослеплен этими доказательствами верности и принял двуличие за гибкость, красноречие за искренность, а соглашательство за честность.