Александр Дюма Великий. Книга 1 - [137]

В самом деле, стоило исчезнуть Каролине, как, заполняя «пустоту, оставленную в самом центре мысли моей этой белой и призрачной фигурой беглянки Нормы», он принимается за работу, за прежнее свое дело как противоядие против печали. Когда он прибывает в Мессину, план «Пола Джонса» уже готов[168]. И пока из-за встречного ветра сперонар остается на приколе, Александр на пляже, «в трех лье от Сциллы и неподалеку от пучины Харибды» за восемь дней сочиняет драму. Вернувшись в Неаполь, он пройдется по тексту рукой мастера, прежде чем прочесть его (с огромным успехом) тенору и композитору Луи Дюпре, знаменитой Малибран и… Рюольцу, который не слишком на него сердит!

А пока что он осматривает Калабрию, попадает в землетрясение и под проливные дожди. В Баусо, деревне Паскаля Бруно, он собирает о жизни разбойника дополнительные сведения плюс к тем, что дал ему Беллини. Ему показывают разрушенный дом Бруно. А дальше, наверху, на стене, окружающей замок барона, железную клетку, в которой находится «череп, выбеленный тридцатью пятью годами солнца и дождей; это череп Паскаля Бруно». Новое расследование в Пиццо, где был расстрелян Мюрат. Александр записывает все, уверенный, что это ему непременно понадобится. В Вене он узнает о внезапной смерти Беллини. Он в шоке: «Я вспоминал его прекрасные белокурые волосы, его ласковые глаза, его меланхолическое выражение; я снова слышал, как он говорит со мной по-французски, так скверно и с таким очаровательным акцентом». Он перечитывает его материалы о Паскале Бруно, из несостоявшейся оперы родится превосходный роман.

Вернувшись в Неаполь в начале ноября, Александр и Жаден простились с матросами сперонара, они прожили вместе почти три месяца, «к моменту прощания все стали нашими друзьями; принимая жалованье, капитан плакал; плакали и матросы, получая свои чаевые, и мы, пусть Бог мне простит! как ни старались с помощью отчаянных усилий сохранить достоинство, плакали тоже».

Те два дня, что Александр провел в Неаполе, вдохновят его семь лет спустя на создание настоящего шедевра — «Корриколо», так называлась повозка с лошадью, на которой он объезжал город и его окрестности. Он нанял ее для себя одного, хотя в принципе это общественный транспорт, который «может взять от двенадцати до пятнадцати человек».

«Прежде всего и почти всегда в середину садится толстый монах, образуя центр человеческой общности, влекомой корриколо, подобно этим круговоротам из душ людских, которые видел Данте, следуя за стягом в круге первом. На одном колене держит он какую-нибудь свеженькую кормилицу из Аверсы или Неттуно, а на другом какую-нибудь хорошенькую крестьяночку из Баколи или Просиды; по обе стороны от монаха, между колесами и каретным кузовом стоя располагаются мужья этих дам. Позади монаха на цыпочках возвышается хозяин, или возница упряжки, левой рукой держа вожжи, а правой длинный хлыст, с помощью которого достигает он одинаковой скорости каждой из двух своих лошадей. За ним, в свою очередь, группируются, подобно лакеям из хорошего дома, два-три лаццарони, которые запрыгивают, спрыгивают, сменяют друг друга, постоянно обновляясь, причем, никому и в голову не приходит спрашивать у них плату в обмен на оказанную услугу. На обеих оглоблях помещаются двое мальчишек, подобранных на дороге Торре дель Греко или Пуццоле, сверхштатные чичероне по древним достопримечательностям Геркуланума и Помпей, незарегистрированные гиды по развалинам Кум и Байи. Наконец, под осью экипажа, между колесами, в сетке с большими ячейками, раскачивающейся из стороны в сторону и снизу вверх копошится нечто бесформенное, которое смеется, плачет, вопит, стонет, поет, зубоскалит, и которое невозможно даже и различить в пыли от лошадиных копыт: это трое-четверо детей, неизвестно кому принадлежащих, неизвестно куда направляющихся, неизвестно чем живущих, оказавшихся там неизвестно как и неизвестно почему там остающихся».

И весь этот толстый, в пятьсот страниц, том — в том же духе. Потому что Александр влюбился в город. Если «Флоренция — край удовольствия, Рим — край любви», то Неаполь — «край ощущений». Оттенки цветов, запахов, кишение улочек, анекдоты, описания и новеллы чередуются в ошеломляющем ритме. Никогда еще не демонстрировал Александр такого таланта рассказчика, такого юмора и такой словесной акробатики.

«Во Франции ходят в театр, чтобы себя показать; в Неаполе идут в Оперу, чтобы наслаждаться». Программа, от которой Александр вовсе не намерен отказаться, тем более что в Опере репетируют «Лару» добрейшего Рюольца, и есть подозрение, что, не женившись на Каролине, он лишь вздохнул с облегчением, настолько дружба его к счастливому сопернику оказалась непоколебимой. Александр, король и его двор присутствуют на премьере. Сразу после их появления оркестр начинает увертюру. Публика имеет право аплодировать только после короля. В настоящий момент король озабочен тем, чтобы засечь в зале своих офицеров, пришедших в цивильной одежде, чтобы подвергнуть их за это аресту. В результате первый акт прошел без единого аплодисмента. «Рюольц решил, что опера провалилась, и бежал». Доницетти побежал вслед — утешать. Наконец, «Его Величество соединило ладони. Зал испустил истошный крик: то было обретенное разом тремя тысячами человек дыхание». С этого момента успех «Лары» шел по нарастающей. В конце Дюпре и Таккинарди, «брюнетка, поющая светло», выводят за руку застенчивого Рюольца на авансцену. Александр оценивает триумф своего «товарища» как знаток: «Никаких видимых изменений в нем не произошло, и все же это был совсем другой человек: он больше себе не принадлежал; он был продан публике за венки и аплодисменты; теперь он стал рабом каприза, моды, кабалы; он начнет воспринимать свое имя в отрыве от своей личности, как плод, оторванный от стебелька. Тысячи голосов рекламы раздерут его по кусочкам и рассеют по миру; и отныне уже не в его власти, даже если он этого захочет, вернуть имя себе, спрятать, притушить в частной жизни».