Александр Дюма Великий. Книга 1 - [118]

Есть еще и другие, полагающие, что мнение — это не что иное, как васильковый сюртук, жилет с широкими лацканами, развевающийся галстук и остроконечная шляпа; крикуны и пародисты, они провоцируют мятежи, но остерегаются принимать в них участие, возводят баррикады, но умирать на них предоставляют другим, компрометируют друзей, но скрываются, как будто скомпрометировали их самих; так вот эти — тоже еще не республиканцы, а «республикеты». Возможно, что здесь Александр дает портрет Пешё д’Эрбенвиля, но уж точно, что он годится и для Жюля Леконта, который вскоре перевернет всю жизнь Александра.

«Истинные республиканцы» — это «пуритане и мученики», убитые или захваченные в Сен-Мерри, и похвальное слово которым, произнесенное Александром, мы только что цитировали. Он ими восхищается, но в их число больше не входит. Он перестал быть врагом правительства, не принимая его, но и не отвергая, просто терпит. Гортензии кажется, что с подобными убеждениями он, должно быть, считает Наполеона тираном. Но все гораздо сложнее. Александр охотно берет на себя функции педагога, когда речь идет об экс-королевах. Конечно, для Франции Наполеон был «человеком реакционным», но «всюду, где он прошел, он посеял зерна революции», отсюда ее всходы повсюду в Европе одновременно с национализмом. Гортензия возобновляет попытку: а если бы герцог Рейхштадский не умер меньше чем три месяца назад, был ли у него хоть малейший шанс заменить однажды своего отца? Александр непреклонен:

«— По моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, нет ни отца, ни сына; они рождаются, подобно метеоритам, предрассветным утром, освещают небо своим стремительным росчерком вдоль горизонта и теряются в вечерних сумерках».

Гортензия, однако, настойчива: стало быть, ее собственному сыну никогда не быть у власти? Предположим, что он об этом мечтает, какой же совет мог бы дать ему Александр? Вернуться к реальности. А если он будет настаивать? Ответ Александра, якобы данный тогда, сентябрьским днем 1832 года, или пусть даже написанный год спустя, все равно поразителен с точки зрения точности политического анализа и удивительного чувства Истории:

«— В таком случае, сударыня, я посоветовал бы ему добиться прекращения ссылки, купить землю во Франции, стать депутатом и попытаться силой своего таланта расположить в свою пользу большинство Палаты, дабы она воспользовалась им, чтобы сместить Луи-Филиппа, и выбрала бы его королем».

За исключением нескольких деталей сценарий этот осуществится. Другой сценарий, не менее симптоматичный, был разработан Александром в Рейшенау, в кантоне Граубюнден, король-груша был там учителем в коллеже, после того как в 1793 году вместе с Дюмурье перебежал на сторону врага, но все же не до такой степени, чтобы служить в австрийской армии. Теперь того коллежа уже не существовало. Осматривая его руины, Александр, конечно же, думает о Фердинанде. Он посылает ему письмо. Предназначенное для публикации, оно написано в высшей степени почтительно. Тем не менее сразу же невольно выдает тайную мечту Александра: «Вы тот, кто будет с трона, на который вы однажды взойдете, одной рукой касаться дряхлой монархии, а другой — юной республики». Александр вне всякого сомнения считает себя готовым помочь в ампутации правой руки. Продолжение истории не менее интересно, он просто-напросто предлагает Фердинанду восстановить коллеж, чтобы принимать туда «сыновей изгнанников <…>, каковы бы ни были их убеждения и родина, что бы им ни угрожало — гнев ли народа или ненависть королей». Конечно, Франции в тот момент не угрожала никакая новая революция, но про остальную Европу этого никак нельзя сказать: «Было ли еще когда-нибудь, чтобы так сотрясались троны и чтобы по большим дорогам встречалось столько низложенных путников? Теперь вы видите, монсеньор, что непременно должны основать однажды приют, пусть он примет королевских сыновей, отцы которых не смогут, как ваш, преподавать в Рейшенау».

Но может быть самое плодотворное впечатление, вывезенное Александром из путешествия по Швейцарии, то, что он получил неподалеку от Интерлакена, на постоялом дворе Шварцбах, где у Вернера происходит действие его самой знаменитой драмы «Двадцать четвертое февраля», написанной в 1809 году. Это роковая, в духе античной трагедии история крестьян, содержащих постоялый двор. Сын точит свою косу. Отец бранит невестку. Сын приканчивает отца. Со временем он и сам становится отцом. Жена его сворачивает шею курице. Подражая матери, маленький сын душит сестренку. Отец его проклинает, точно так, как когда-то его отец проклял его самого. Сын покидает дом. Постоялый двор пустеет, родители в долгах, на грани разорения. Инкогнито возвращается сын, он богат. Чтобы завладеть его деньгами, отец его убивает. Само собой, что все злодейства происходят аккуратно 24 февраля. Следует заметить, что изложение Александром этой драмы, куда более развернутое, само по себе представляет леденящую кровь новеллу, строгую и лаконичную[135].

Александр приезжает на этот постоялый двор. Маленький мальчик ножом делает ямки в снегу. Рядом маленькая девочка наблюдает за его действиями. Нож уже здесь, видно, и коса неподалеку; чтобы не дать свершиться проклятию, тяготеющему над этими швейцарскими атридами, Александр поспешно разоружает мальчишку, который принимается плакать. Внутри гостиницы все осталось по-прежнему, точно, как написано в «Двадцать четвертом февраля», и Александр пытается отыскать следы крови на полу. Появляется хозяин, весьма жизнерадостный. Александр отдает ему нож, пеняя ему за неосторожность. Тот удивлен. Александр произносит вещие слова: 24 февраля. Хозяин взрывается, он сыт по горло, его просто изводят этим февралем, с тех пор как этот жалкий поэт, пробыв здесь ровно столько, чтобы написать свою мерзопакостную пьесу, превратил порядочный дом в разбойничий притон.