Александр Блок и его время - [27]

«Несмотря на то, что мы живем в Бретани и видим жизнь, хотя и шумную, но местную, все-таки это — Европа, и мировая жизнь чувствуется здесь гораздо сильнее и острее, чем в России [отчасти благодаря талантливости, меткости и обилию газет (при свободе печати), отчасти благодаря тому, что в каждом углу Европы уже человек висит над самым краем бездны („и рвет укроп — ужасное занятье!“ — как говорит Эдгар, водя слепого Глостера по полю)[33] и лихорадочно изо всех сил живет „в поте лица“]. „Жизнь — страшное чудовище, счастлив человек, который может, наконец, спокойно протянуться в могиле“, так я слышу голос Европы и никакая работа и никакое веселье не может заглушить его. Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, ее подчеркивают напряженные лица и богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишенные всякого внутреннего смысла, и пресса — продажная, талантливая, свободная и голосистая…

…Все силы (Англии) идут на держание в кулаке колоний и на постройку „супердредноутов“. <…> Вильгельм ищет войны… французы поминают лихом Наполеона III и собираются „mourir pour la patrie“[34]. Все это вместе напоминает оглушительную и усталую ярмарку…»

Несколько раз он посещает Лувр. Но ему не удается посмотреть «Джоконду» — ее только что похитили.

«В Лувре — глубокое запустение. <…> Печальный, заброшенный Лувр — место для того, чтобы приходить плакать и размышлять о том, что бюджет морского и военного министерства растет каждый год, а бюджет Лувра остается прежним уже 60 лет. Первая причина (и единственная) кражи Джоконды — дредноуты».

Возлюбленное отечество, как всегда, встречает его жандармами и хмурым небом. В поезде всю ночь он слышит тревожные, жуткие разговоры, каких за границей никто не ведет.

«Сразу родина показала свое и свиное и божественное лицо… Вот и Россия: дождик, пашни, чахлые кусты. Одинокий стражник с ружьем за плечами едет верхом по пашне…»

Глава XVI

Из первого путешествия в Европу Блок привез «Итальянские стихи», из второго — любовь к старым бретонским легендам, интерес к средним векам и замысел поэмы, которая позднее выльется в драму «Роза и Крест».

В его стихах не осталось никакой мистики. С 1905 года начинается реакция против «неясного», «неопределенного», «зыбкого». За пять лет Блок победил «проклятие абстрактного», чему способствовал кризис символизма. Он открывает реальность — не реальность Вячеслава Иванова, но совершенно простую, непосредственную, ту, что он видит в своей стране и в мире, и она оказывает на него жестокое, но благотворное воздействие.

В первые годы своей поэтической жизни Блок во всем видит лишь символы. Он встречает Белого, и на время их судьбы переплетаются:

Молча свяжем вместе руки,

Отлетим в лазурь!

Но Блок шире господствующих поэтических школ. Если Белый ищет источник вдохновения в немецкой философии, а Иванов — в греческой, то Блок следует за своей собственной мыслью. Он порывает с Белым и, лишь ненадолго поддавшись обаянию Иванова, точно так же отдаляется и от него.

После 1910 года «башня» Иванова постепенно утрачивает былую притягательность. Белый увлекся антропософией, Брюсов превратил свою поэзию в бесплодный и безжизненный эксперимент. Мережковский и Гиппиус видят в стихах и прозе рупор для своих политических и религиозных идей. Люди трезвые начинают поговаривать о кризисе символизма. Остается один крупный поэт — Александр Блок.

Впрочем, после 1910 года его уже не назовешь символистом, хотя его первые символистские стихи так и остались для некоторых непревзойденными. Постепенно он утрачивает юношескую чистоту, таинственное очарование, ту самую мистику; он уже не ищет в окружающем мире знаков и соответствий с миром его души. Уже через год после женитьбы он твердо сформулировал свой отказ идти по этому темному пути. В своих записных книжках 1906 года он пишет: «Из мистики вытекает истерия…» и дальше:

«…сильная душа пройдет насквозь и не обмелеет в ней, так как не убоится здравого смысла. А слабая душа, вечно противящаяся „здравому смыслу“ (во имя нездорового смысла), потеряет и то, что имела.

Крайний вывод религии — полнота, мистики — косность и пустота».

Какое неожиданное признание в устах бывшего «аргонавта»!

Но еще более знаменательные слова были написаны в 1910 году:

«Символизм (миги, отдельные соответствия) — юношеское. Мы уже хотим другого: планомерное искание внутреннего синтеза своего миросозерцания».

Он восстает против «абстрактного», давно уже тяготившего его. Кажется, что это говорит другой человек:

«Я чувствую, что у меня, наконец, на 31-м году определился очень важный перелом, что сказывается и на поэме, и на моем чувстве мира. Я думаю, что последняя тень „декадентства“ отошла. Я определенно хочу жить и вижу впереди много простых, хороших и увлекательных возможностей — притом в том, в чем прежде их не видел.

С одной стороны — я „общественное животное“, у меня есть определенный публицистический пафос и потребность общения с людьми — все более по существу. С другой — я физически окреп и очень серьезно способен относиться к телесной культуре, которая должна идти наравне с духовной. Я очень не прочь не только от восстановлений кровообращения (пойду сегодня уговориться с массажистом), но и от гимнастических упражнений. Меня очень увлекает борьба и всякое укрепление мускулов, и эти интересы уже заняли определенное место в моей жизни; довольно неожиданно для меня (год назад я был от этого очень далек) — с этим связалось художественное творчество. Я способен читать с увлечением статьи о крестьянском вопросе и… пошлейшие романы Брешки-Брешковского, который… ближе к Данту, чем Валерий Брюсов. Все это — совершенно неизвестная тебе область… Настоящей гениальностью обладает только один из виденных мной — голландец Ван-Риль. Он вдохновляет меня для поэмы гораздо более, чем Вячеслав Иванов. Впрочем, настоящее произведение искусства в наше время (и во всякое, вероятно) может возникнуть только тогда, когда 1) поддерживаешь непосредственное (не книжное) отношение с миром и 2) когда мое собственное искусство роднится с чужими (для меня лично — с музыкой, живописью, архитектурой и гимнастикой)».