Александр Александрович Богданов - [80]
Впрочем, нельзя не отметить, что на Западе появлялись оценки и иного рода. Так, например, на пике «звездно-военного» антикоммунизма президента Рейгана вышла пухлая книга «Другие большевики. Ленин и его критики. 1904–1914». Автор проводил трактовку предпосылок сталинизма в СССР как двух слагаемых: «якобинской традиции» Ленина, основанной на конспирации, авангардной партии, организационной иерархии и индивидуальном лидерстве, и «мифо творческого синдикализма» Богданова, Луначарского и Горького – «других большевиков», рассматривающих коллективистскую идеологию как социально-мобилизующий миф[409].
Тенденциозность и передержки этой книжки отметил британский историк Джон Биггарт, позднее организовавший в Университете Восточной Англии в Норидже международную конференцию «Александр Богданов и происхождение системного мышления в России»[410] и издание полной библиографии А. А. Богданова[411]. Биггарт принял участие в международных конференциях «А. А. Богданов (Малиновский) – революционер и мыслитель», организованной академическими институтами российской истории, философии и экономики в Москве в 1989 году, а также «Организационная динамика человеческой деятельности»[412], организованной Международным институтом Александра Богданова (МИАБ)[413] в 2003 году. Два переиздания «Тектологии» – четвертое и пятое издания – совпали с упомянутыми конференциями.
Однако это «возрождение» всеобщей организационной науки пришлось на время глубочайшего разочарования в «организованных системах», «научном управлении обществом», плановой экономике, социализме, классовом подходе, пролетариате, революционной традиции и т. д. Спираль трагедии А. Богданова вышла на новый виток. Рухнул советский режим, «идеологическая основа» которого – ферула «марксизма-ленинизма» подразумевала хулу на идеи Богданова и их отторжение. Но сами идеи Богданова коренятся в отринутых после 1991 года традициях европейского социализма (включая марксизм) и русской революционности, хотя размышления о военном времени привели тектолога к негативной оценке в 1917 году «ленинизма» как формы опасного «военно-коммунистического» максимализма – «источника авантюр и жестоких поражений»[414].
Первыми приложениями всеобщей организационной науки, как подчеркивал сам Богданов, были его учебники по политической экономии и «краткий курс идеологической науки» – «Наука об общественном сознании». Вместе они представляли собой интегральную концепцию эволюции форм общественного бытия и общественного сознания с принципиальным для Богданова подходом: «идеологии», т. е. формы общественного сознания (от обыденной речи до естествознания), будучи «генетически вторичными», производными от производительных сил и классовых отношений (техники и экономики), оказывают активное обратное воздействие. Богданов утверждал, что организационная точка зрения «сравнительно легко» объясняет «идеологическую сторону жизни». Но на деле эта «легкость» может обернуться вульгаризациями и превратными формами.
Лингвист М. Арапов, воздавая должное исключительной разносторонности и прогностическому дару Богданова, узрел в его романах опрокинутую социальную матрицу русской левой интеллигенции[415]. Богданов в коллективном опыте человечества, закрепленном в формах общественного сознания, увидел исторический фактор, альтернативный по отношению к насилию. И возможность выбора между авторитарным путем и «монистическим» путем, основанным на объединении, сплавлении опыта людей, «товарищеском обмене не только в идейном, но и в физиологическом существовании»[416]. (Добавим, что сплавляя марксизм с позитивизмом нового этапа, Богданов, не подозревая того, воспроизводил в «пролетарской» оболочке идеи родоначальника позитивизма А. Сен-Симона о смене военно-теократического общества научно-промышленным, или «физикополитическим»[417].) Но монистическая классовая утопия породила мрачную тень – «казенную феню», которая стала для широких слоев общества «духовным ярмом» («идиотологией», как зло выражался крестьянский писатель В. Наседкин) и которая лишила саму левую интеллигенцию, создававшую «язык утопии», возможности сопротивления. «Благороднейшая идея Богданова» – преодоление классовых противоречий через духовное слияние всего человечества посредством монизма науки «в какой-то момент логично потребовала временного расщепления единой Вселенной на мир отрицаемый, протараненный, но пока реальный, и сияющий, очищенный от всякой нечисти мир единения человеческих душ – пока нереальный. Любое из понятий «высшего ряда», даже если снабдить его одобряющей печатью (вроде эпитета пролетарский при гуманизме), было для этого утопического мира слишком противоречивым; гораздо лучше такие понятия раз и навсегда припечатать печатью отрицающей – буржуазный»[418].
И еще одна сторона трагедии Богданова, чьи «пролетарски классовые» воззрения при режиме «диктатуры пролетариата» получили ярлык «буржуазных», – ему не хватало научного диалога, которого не могли заменить «живые беседы» с рабочими в Туле, на Капри или в московском Пролеткульте и которого тщетно было бы ждать от «плехановской ортодоксии» или сикофантов «ленинизма». Но у Богданова не завязалось диалога и с профессиональными учеными, даже с теми, кто обратил внимание на его отдельные работы, например, профессор географии Л. С. Берг или молодой психолог А. Р. Лурия. Видимо, сказалась категоричность суждений Богданова в отношении «цеховой» психологии специалистов и отсутствие в его работах привычной академической атрибутики, в том числе явная недостаточность ссылок на литературу. В «Тектологии» не упоминается даже Макс Мюллер при всей значимости его концепции «основной метафоры»
