Александр Александрович Богданов - [33]

Прежде всего обращение к наследию Богданова обусловливается историческим интересом и нацелено на воссоздание более полной картины философско-идеологической борьбы в России первой четверти XX века. После крушения общепринятых интерпретативных схем и оценок событий эпохи трех революций стала осознаваться невозможность однозначного отношения к идейным течениям того времени, полного неожиданных метаморфоз и противоречий. Изучение работ Богданова помогает разобраться в интеллектуальной атмосфере революционной России, и именно этим определяется сейчас их актуальность.

В связи с этим уместно привести точку зрения B. Н. Садовского, который считает, что Богданов «одним из первых марксистов начал осуществлять такую модель развития философии марксизма, которая была направлена против изоляции марксизма от общего направления развития философской культуры и в которой акцент был сделан на синтезе идей марксистской философии и других философских систем»[32]. Именно эта модель была реализована на Западе во второй половине XX века, когда свободный от идеологизации марксизм «поглотил» многие идеи неопозитивизма, экзистенциализма, феноменологии, герменевтики и других философских концепций. Таким образом, Богданов выступает провозвестником принципиально нового этапа эволюции марксизма, который, в силу известных обстоятельств, в стране «победившего социализма» так и не наступил.

Исходя из этого размышления, можно было бы сделать вывод о том, что актуализация эмпириомонизма Богданова должна послужить возрождению «подлинного» марксизма – современной философской системы, открытой для диалога с другими учениями и когерентной с ними. Однако В. Н. Садовский к такому заключению не приходит, вероятно, потому что считает принципиальные положения марксистской философии неактуальными, если не сказать, несостоятельными. По его мнению, «Богданов оказался бо́льшим марксистом, чем это было необходимо для научно-философского исследования анализируемого им фактического материала»[33], и поэтому приверженность марксизму, хотя и стала стимулом для построения эмпириомонизма, в то же время оказалась источником многих заблуждений и ошибок. Таким образом, даже если бы Богданову и удалось направить развитие русского марксизма в русло эмпириомонизма, то все равно интерес к его системе был бы по преимуществу историческим, а не теоретическим. Что действительно имеет значение для современности, так это не эмпириомонизм в целом и даже не его основная идея (сопоставление «идеала жизни» и «идеала познания»), а только отдельные решения проблем философии науки.

Другим наиболее распространенным подходом к актуализации философии Богданова является истолкование эмпириомонизма как необходимой ступени к созданию тектологии. В 1960-е годы тектологические идеи Богданова начинают рассматриваться в контексте кибернетики Н. Винера и общей теории систем Л. фон Берталанфи (согласно Л. Апостелю, Богданов пытался использовать кибернетику с целью модернизации общей теории труда Маркса[34]), и это приводит к тому, что «Тектология» получает признание как первый в мире труд по теории систем и объявляется вершиной творчества русского мыслителя. Что касается «Эмпириомонизма», то его стали читать сквозь призму «главного труда» Богданова. Такое прочтение обусловило соответствующую интерпретацию философского содержания эмпириомонизма, а именно сведение его к проблематике философии науки. При этом не раз подчеркивалось то обстоятельство, играющее важную роль для обоснования правомерности подобного подхода, что Богданов сам признавал превосходство «всеобщей организационной науки» над любыми философскими системами, в том числе и над эмпириомонизмом. Действительно, если тектология относится к философии, как научное знание – к его «смутному предчувствию»[35], то обладание этим знанием делает излишним изучение «прежней философии», лишает ее универсального значения. Отсюда, на первый взгляд, следует вывод о том, что Богданов, вслед за сторонниками позитивизма, провозглашает тезис о «конце философии», объявляя научное знание достаточным для интеллектуальной и духовной эволюции человечества.

Конечно, такое умозаключение является небесспорным. Несмотря на то, что вопросы философии науки занимают в «Эмпириомонизме» важнейшее место, они не могут представлять собой всю философскую проблематику этой работы. Скорее, наоборот: именно потому, что в «Эмпириомонизме» действительно продумывается философская проблематика, из нее можно выделить и те вопросы, которые относятся к философии науки. Чтобы доказать это положение, необходимо прояснить смысл противопоставления философии и науки, как его понимал Богданов, а также ту роль, которую они играют в деле познания.

Прежде всего следует обратить внимание на то, что тезис Богданова о конце философии, к которому он пришел в процессе творческой эволюции, является философским положением, требующим соответствующего, т. е. философского, понимания. Вряд ли можно согласиться с тем, что этот тезис стал закономерным следствием применения Богдановым основополагающих принципов монизма при построении философской «картины мира». «Страсть к монизму»