Альбуций - [50]

Сцена первая: однажды в летнюю жару пчелы больно изжалили наложниц богача и служанок. Ввечеру, когда их богатый любовник вернулся на коне из Рима, они пожаловались ему, что их замучили комары с реки, пчелы, собирающие цветочный нектар, и мошкара в кустах. Богач приказывает выкорчевать кусты бузины и выжечь траву на берегу реки, после чего зовет к себе бедняка и просит его либо извести пчел дымом, либо перенести улей подальше, за лес. Бедняк наотрез отказывается. Тогда богач велит опрыскать все цветы и посадки вокруг дома отравленным медвяным настоем. Пчелы, насосавшись ядовитого сока, тут же погибают. Бедняк, разоренный вконец, подает на богача в суд за нанесенный ущерб и оскорбление. Сенека сохранил одну фразу из обвинительной речи бедняка: «Этот человек должен мне город, роман, пастбище, быка и лиру. Ибо моим пастбищем были венчики цветов. Моею лирой было пчелиное жужжание. Моими быками был мед, который они добывали. Моим романом был рассказ о пути, ведущем их к цветам. Моим городом был куст бузины».

Во второй сцене описывалось социальное возвышение богача, который постепенно скупал земельные участки по всей округе, выживая оттуда местных жителей, их жен, детей и скот. Мало-помалу богач подбирался к улью самого бедного из обитателей деревни. Бедняк рассказывал: «Поначалу я с ним не соседствовал: это он явился сюда, точно полководец со своей армией, и взял меня в осаду. Окружил мой дом своими виноградниками и полями, лесами и цветочными посадками. Отнял у меня даже право пользоваться ручьем. Теперь мне приходится пить дождевую воду. Я уже не могу плести корзины из ивняка, который прежде вымачивал в ямах со стоячей водой, вырытых у берега».

Еще он говорил: «Тщетно напрягаю я слух: ни единого звука не доносится со стороны моего улья. Деревянный домик ныне опустел: там всего и осталось что тишина, медовый аромат да скромная красота незаконченного сота». У Цестия бедняк восклицал: «Никогда не позабыть мне гибель пчел, этот жалобно гудящий, слипшийся их клубок. О судьи! Если бы я мог предать смерти их убийцу! Человек, не питающий любви к розам и пчелам, недостоин лавра и орлов!»

Заключение Альбуция звучало иначе: «Пускай лишат его трапезу сладости! Пускай лишат его вино меда, который дарует напитку крепость и вкус! Paucorum damno foliorum doluisse... Богатый человек жалуется, что понес ущерб из-за нескольких цветочков... Ему невдомек, что он сделал их никчемными. Даже для отравы, которую он приготовил, ему понадобился мед. Он не понимает, что осквернил вино, которое распивал со своими наложницами, предав смерти пчел, что усердно творили из густого душистого сока сладкий золотистый мед».

Альбуций говорил: «Люди — те же пчелы. Они воплощают свою жизнь в рассказ, лишь бы не впасть, подобно безумцам или несчастным, в цепенящее молчание. Каждый вечер, с наступлением ночи, они сходятся вместе, делят меж собой и поглощают добытый за день сок и слушают рассказы о его поисках. Таковы их бдения и таковы сны». Еще он говорил: «Я не уверен, что рассказы людей более осмысленны, нежели их сны. Мне хочется, чтобы первые были так же величественны и возвышенны, как вторые, особенно если это романы. Романы играют ту же роль днем, что сны — ночью. Разве хищные звери могут жить, не помышляя о засадах и погонях, о добыче и утолении голода? Мы называем это смыслом жизни. Мы любим слова, которые волнуют и будоражат нас. Они не могут существовать, не пережевывая хотя бы маленького кусочка звериной плоти, не дробя в зубах хотя бы мелкой косточки своей жертвы. Книги, создаваемые людьми со времен Трои, со времен Альбы, отличаются не большей изысканностью и завершенностью, чем мед — для черно-желтых насекомых, которые вьются над цветами, добывая сок в их душистом лоне. И пусть знает тот, кто губит цветы, от века несущие пользу людям, что он тем самым несет гибель не только черно-желтым насекомым, но и звездам, по коим те сверяют свой полет. Ульи пустеют. Мед — творение пчел — становится редкостью. Авторы романов или сказаний (declamationes sive saturae) уподобляются паукам, ткущим свою паутину, усеянную жемчугом росы, в хаосе чувств и дней. Они позволяют нам рассказывать самим себе урок, который даже внимание наше делает невозможным, который заставляет нас торопливо перейти от короткого забытья во мраке женского лона к распаду, взрыву; от света, где жило, наше желание, к смерти, где оно гаснет навсегда. Они порождают боль и страдание. Они дают имя напастям или мщению. Они приберегают добычу для наших жизней. Медоносный цветок или просвещенный ум, Пенелопа или паук-крестовик — таковы имена, которые они носят, содрогаясь!»

Глава двадцать четвертая

ПОСЛЕДНИЕ РОМАНЫ

Он совсем перестал спать по ночам. Слишком уж донимала его боль. Есть он не мог и высох вконец, как чертополох. Только выпивал немного молока, нацеженного кормилицей, по утрам, в десять часов, после полудня да вечером, перед тем как лечь. Он убивал время, пытаясь бродить по парку, — так издыхающие звери стараются найти самое затерянное, самое укромное место, чтобы укрыться от чужих взглядов. Ими движет врожденная неосознанная стыдливость, куда более сильная, нежели стыдливость тела. Он не хотел сидеть в четырех стенах. Иногда вслух замечал, что человек, так сильно любивший красоту и разнообразие вещей, наполняющих этот мир, вплоть до самых низменных предметов и самых вульгарных слов, не получил за это должной награды. Однако он высказывал эту мысль только перед мальчиками-рабами или перед женщинами и никогда не жаловался в присутствии себе подобных. Он был не способен долго лежать без сна и терпеть боль. С трудом, медленно и осторожно спускал он ноги с постели и ставил их на холодный мраморный пол. Сидя на краешке медной кровати, он переводил дыхание, разглядывал свои ступни, худые волосатые пальцы, выступающие косточки, истаявшие икры. Он видел костлявые, подобные сухим корягам, колени, беспомощно обвисший меж ног член, крошечные дряблые яички. И плакал от боли.