Алая заря - [45]

Он никогда не спрашивал себя, почему его ненавидят люди, почему его преследуют. Он всегда покорно мирился с судьбой, и только теперь в голову лезли тысячи вопросов.

Бродяжничество, дав выход душевным силам, парализовало вместе с тем его ум. И то немногое, что оставалось от разума, тоже исчезло, как исчезает в воздухе аромат духо́в.

И только теперь, оставшись наедине с самим собой, в полном одиночестве, несчастный почувствовал, как пробуждается его ум, как тревожат его вопросы…

— Эй, ты! — закричал тюремщик. — К тебе пришли.

Кривой поднялся с койки и уставился на посетителя. Он не удивился при виде Мануэля, а просто смотрел на него с тупым равнодушием.

— Не узнаешь меня?

— Узнаю.

— Тебе что–нибудь нужно?

— Ничего не нужно.

— Может быть, надо денег?

— Нет.

— Какие–нибудь поручения?

— Нет.

Они пристально посмотрели друг на друга. Кривой снова растянулся на койке.

— Когда меня будут убивать, скажи палачу, чтоб не долго мучил, — сказал он.

— Может быть, тебе все–таки что–нибудь нужно?

— От тебя ничего.

Мануэль вышел из камеры и вернулся к брату.

Когда Мануэль рассказал друзьям о просьбе Кривого, то Шарик — так звали сапожника, который держал мастерскую в одной из подворотен на улице Палафокс, — сказал ему:

— Я знаю палача. Если хочешь, можем к нему сходить как–нибудь вечером.

Ладно.

— На днях я зайду в типографию.

— Хорошо бы знать точно, когда.

— А что, если в субботу?

— Хорошо.

В субботу к Мануэлю в типографию пришли Хуан, Карути и Либертарий. Они дождались сапожника и все вместе отправились по улице Браво Мурильо.

В дверях таверны, расположенной на одной из соседних улиц, стоял коренастый человек среднего роста с сигарой во рту.

— Это он, — тихо сказал Шарик, незаметно кивнув головой в сторону мужчины.

Тут же он подошел к нему и поздоровался:

— Как дела, кум? — сказал он, протягивая, ему руку. — Как поживаем?

— Хорошо. Как вы поживаете?

— Это мои друзья, — сказал Шарик, указывая на своих спутников.

— Дай бог им здоровья, — отвечал тот, — Выпьем по стаканчику? — прибавил он с заметным андалузским акцентом.

— Может быть, здесь и посидим? — предложил Мануэль.

— Нет, лучше поговорим дома.

Выпив по стакану вина, компания вышла на улицу

— Значит, вы и есть исполнитель правосудия? — обратился Либертарий к палачу.

— Да, сеньо́.

— Незавидная у вас работа, земляк

— Незавидная, — отвечал тот, — но еще хуже подыхать с голоду.

Скоро они остановились около высокого кирпичного здания, миновали арку и вошли в небольшую комнату, освещенную керосиновой лампой. Ничто не указывало, что здесь живет мрачный и страшный палач. Просто бедная комната, похожая на каморку любого бедняка. На стенах — портреты, по одну сторону — застекленная дверь со шторками, ведущая в спальню, в глубине которой стояла кровать.

Когда гости вошли, то не сразу заметили маленькую женщину, одетую в черное платье; она сидела на табурете, держа на руках ребенка. Это была жена палача. С нею поздоровались. У нее было скорбное лицо, а во взгляде раскосых японских глаз улавливалась какая–то зловещая серьезность.

Палач предложил гостям сесть, а сам, выйдя из комнаты, кликнул сынишку привратницы и послал его за бутылкой вина; вернувшись, он взял себе стул и тоже уселся. У него была квадратная голова, скуластое лицо с рыжими бакенбардами и усами; одевался он скромно и носил широкополую шляпу, которая делала его ниже ростом. Поначалу говорили о разных пустяках, потом Мануэль передал ему просьбу Кривого.

— Не беспокойтесь, — сказал палач, — когда до этого дойдет, все будет сделано в лучшем виде.

— До того как вы приняли эту должность, вы не пробовали заняться чем–нибудь другим? — неожиданно спросил Либертарий.

— Как не пробовал? Много всего перепробовал: был и солдатом на Кубе, и кузнецом, и парикмахером, и каретником, и игрушками торговал… А что толку? Жить все равно было невозможно.

— Неужели дела шли так плохо? — воскликнул Хуан.

— Совсем с голоду помирал. А когда доведут до ручки, тогда все трын–трава: вот и решаешь, что лучше убивать, чем самому помирать с голоду…

Речь его прервал осторожный стук в дверь: это мальчуган принес вино. Палач взял бутылку и стал разливать по стаканам.

— Ну и что же? Скольких же ты казнил? — спросил Либертарий, перейдя вдруг на «ты».

— Десятка полтора.

— А вы не пьете? — спросил Мануэль, увидев, что тот не налил себе вина.

— Ни капли.

— Даже когда приходится работать?

— Тем более когда работаю.

— Случалось ли вам казнить какого–нибудь анархиста?

— Анархиста? Я не знаю, что это такое.

— И те, которых тебе пришлось казнить, храбро умирали?

— Да, почти все. Я с ними хорошо обращаюсь, хотя не мне бы это говорить. Я не такой, как был тут один до меня. Тот нарочно заставлял мучиться.

— Неужели это правда? — спросил Хуан,

— Правда. Он приходил на работу пьяный, и люди умирали в страшных мучениях.

— Какая жестокость! — воскликнул Либертарий. — Неужели все спокойно идут на казнь?

— Все. Но никто не шел так спокойно, как Зуб. Вот это был парень! Вхожу я к нему в часовню, а он лежит «Ну, — говорю ему, — кум, я пришел исполнять службу. Ты готов?» — «Конечно, парень, конечно. Чего же тянуть?» — «На вот надень». — И я подал ему балахон. «Это что за штука? Для маскарада?» Мы закурили по сигаре, и так как были с ним из одной местности, то завели разговор о родных краях. Подошли к столбу. Он сел на скамеечку, но был низковат и не доставал до ошейника, тогда он немного привстал и сам просунул шею. «Против тебя я ничего не имею, а этим шутам — пусть им не будет ни дна ни покрышки. Сжимай ошейник, и дело с концом!» Да, этот Зуб был настоящий человек!