Алая лента - [14]

— Кто это? — спросила я некрасивую женщину Лягушку, которую на самом деле звали Франсин. Лягушка Франсин была мастерицей в пошиве громоздких простых вещей.

— Ты не знаешь, кто это? — удивилась Франсин. — Милая, это причина, по которой мы здесь. Это Мадам Г.

— Кто?

— Жена коменданта лагеря! И страстная любительница моды. Сначала у нее были всего две портнихи, работающие на чердаке ее дома, — он находится рядом с лагерем. Потом она открыла эту мастерскую, чтобы офицерские жены и надзирательницы тоже могли красиво одеваться. Они завидовали ее модным нарядам. А этот мальчик ее сын.

Я снова заглянула в дверь и увидела в примерочной маленького мальчика. Рот раскрылся от удивления. Здесь вы не увидите детей. Никогда. На мальчике были хорошо отглаженные шортики и рубашка, волосы разделены пробором и аккуратно причесаны. Обувь начищена до блеска.

Мальчик прищурился и посмотрел на нас. Франсин изобразила гримасу и жестом показала, как висельная петля затягивается вокруг шеи. Мальчик испуганно отпрянул и уткнулся в юбки своей матери.

— Однажды их всех повесят за то, что сделали они с нами, — прошептала Франсин. — Отца, мать, всю гнусную семейку.

— Он всего лишь ребенок, — возразила я.

— Как и ты, дорогая. Как и все те дети, которые вылетели отсюда дымом через трубу крематория. Пуф!

Когда я впервые услышала о том, что здесь людей «отправляют в трубу», то думала, что те просто прочищают ее от сажи, как трубочисты. И как бы мне хотелось верить в это, дыма было слишком много; слишком много пепла. И слишком много людей, которые исчезали, едва успев оказаться здесь.

Не думай об этом. Думай о платье.

Я еще раз взглянула на нарядную Мадам Г., самую важную заказчицу в нашей маленькой лагерной вселенной. Взглянула, стараясь запомнить ее лицо, цвет волос и глаз, ее фигуру. И тут же решила для себя, что когда-нибудь буду шить для нее. Портнихе нужен внушительный список престижных заказчиков. В противном случае придется одевать любого, кто войдет в твою мастерскую.

Дверь примерочной плотно закрыта. Слишком рискованно пытаться вернуть журнал на место сейчас. И я подумала, не оставить ли его мне у себя? Почему нет? Потому что Роза знает? Это было мне безразлично.

Я вспомнила, как Франсин просила оставить для нее обрезки бумаги. Дождавшись, когда стоящая в дальнем углу мастерской фигура отвернется, я аккуратно вырвала из журнала страничку с рекламными объявлениями. Люди продавали вещи, о существовании которых я уже начала забывать. Духи. Туалетное мыло. Туфли на высоком каблуке. Я вспомнила, как бабушка водила меня в магазин перед началом учебного года. На ногах у нее были туфли с небольшими, слегка потертыми с боков, каблуками. Я была в своих скучных школьных туфлях, но это не помешало мне разглядывать выставленные в витрине вечерние туфельки, покрытые пайетками и усыпанные стразами.

«Красотой сыт не будешь», — пробормотала, глядя на них, бабушка. Что бы это ни значило.

Ходили невероятные слухи о каком-то магазине в Биркенау. Они называли его универмагом. Говорили, что это просто земля изобилия. В бараке за колючей проволокой в это было сложно поверить. Но однажды жираф Шона пришла в мастерскую, с ног до головы увешанная пакетами.

— Там есть все, — сказала она, убедившись, что Марта ее не слышит. — Все на свете!

Пока Марта отчитывала какую-то портниху и не видела, я протянула под столом Франсин вырванную из журнала страницу.

— Тебе все еще нужна бумага?

Франсин взяла ее и возвела глаза к потолку, словно говоря с сарказмом «Большое спасибо!». Я надеялась, что ей будет не важно, что на странице напечатаны только рекламные объявления.

На самом деле неблагодарная Франсин даже не взглянула на страницу. Разорвала лист на четыре части, поднялась и, торжествующе размахивая бумагой, направилась в туалет. Когда она вернулась, бумаги у нее в руках уже не было.

Вот и вся щедрость.

Желтый

Одно воспоминание: Роза спрыгивает с наших нар, крича: «Жить, жить, жить!» Она вскидывает руки над головой и кружится, кружится, пока и у нас от этого зрелища не начинает кружиться голова.

— Я так люблю движение! Я люблю дышать! Я люблю хлеб! Я готова расцеловать весь мир и за любого выйти замуж!

Балка задумчиво жует вечерний паек.

— Она совсем с катушек слетела, это точно.

Весенняя грязь превратилась в сухую летнюю пыль.

Это было пекло.

Я всегда ненавидела последние дни летнего семестра в школе. Мы сидели, склонившись над партой, закатав рукава школьного платья, одежда липла к потным спинам, а солнце заглядывало в окно, словно смеясь. А затем наступала свобода — последний школьный звонок! И тогда — скорее на улицу, из куч книг в толпу, слушать веселый перезвон велосипедов и замирать от счастья, зная, что впереди недели и недели свободы!

Каждое утро, проснувшись, мы строились по пять человек в ряд на перекличку. В разгар лета жарко было даже на рассвете.

Мы плавились в наших тонких робах, бритые головы были покрыты только хлопковым треугольным платком. Среди нас медленно прохаживались надзирательницы. Как во́роны, высматривающие на земле насекомых. Они закончили перекличку, проверили, на месте ли винкель и все ли мы работоспособны. Как вороны, они искали среди нас, насекомых, лакомый кусочек — того, кого можно наказать. И набрасывались на него стаей. Я видела женщину, забитую до полусмерти за то, что она смочила свои курчавые волосы слюной, чтобы выглядеть более опрятно.