Актриса - [57]

— Ты не понимаешь. И никогда не сможешь понять. Ты не понимаешь, что значит любить, не дано тебе… У тебя нет ни сердца, ни воображения. Жан-Поль был далеко не ангел, но он стоил тысячи таких, как ты, сухарей, — и я любила его поэтому, и все женщины были от него без ума. Он был открытым, добрым, щедрым человеком, с ним было весело — не то что с тобой. Назови хоть одну женщину, которой нужен был ты, а не твое имя и положение. Что? Не можешь? Ничего удивительного. Потому что выйти за тебя замуж — все равно что взять в мужья робота, автомат…

Эдуард отшатнулся.

— Неправда. Вы зря так говорите… Неправда. Ведь Изобел…

— Что Изобел?! — Луиза вскинула голову. — Даже Изобел оставила тебя на потом, когда не оставалось ничего получше.

Эдуард ошарашенно замер. Он вдруг снова почувствовал себя мальчишкой. Луиза всегда это умела — нанести удар в самое больное место, так чтобы от боли и негодования он не смог произнести ни слова. Луиза поняла, что ей удалось глубоко его ранить; торжество и злорадство отразились на ее лице. Он успел их увидеть, но почти в тот же миг рот ее страдальчески округлился:

— Он был последним моим шансом, — простонала Луиза. — Я уже немолода. Да, Филипп был последним моим шансом, и ты лишил меня этого шанса, ты все испортил, ты испортил мне жизнь, ты всегда все портишь… Как же я ненавижу тебя за это! Я ненавижу тебя, Эдуард! И никогда тебе не прощу…

Глаза ее засверкали от слез, щеки окрасились ярким румянцем — на миг она снова помолодела. Точно сквозь дымку Эдуард увидел, как его мать, благоухая розами, входит в детскую, услышал неровный ее смех… Он накрыл рукой глаза, и видение исчезло.

— У вас был однажды шанс — мой отец, — сказал он ледяным тоном. — Но этот шанс вы упустили безвозвратно.

Резко отшатнувшись, он двинулся к двери, слыша, как Луиза хохочет ему вслед.

Он вышел из дома, спустился по террасе на берег, и там, совершенно неожиданно, на него нахлынули воспоминания об Элен. Он явственно ощущал ее присутствие, слышал ее голос, чувствовал прикосновение ее руки, улавливал нежный аромат кожи и волос. Ему не нужно было прикладывать для этого никаких усилий, все получалось само собой. Секунду назад он был вне себя от ярости и боли, но стоило появиться Элен, и все чудесным образом изменилось. Слова Луизы потеряли всякий смысл, он снова обрел прежнюю уверенность в себе, прежнее непоколебимое спокойствие.

Он не хотел знать, откуда пришла эта уверенность, он боялся анализировать ее причины. Глядя на воду, он торопливо подумал: «Только бы ничего не изменилось».

Он опасался, что уверенность, возникшая так неожиданно, так же неожиданно и исчезнет. С ним это уже было: на какое-то время он обретал былую легкость и бодрость духа, но потом все снова становилось на свои места. Однако на этот раз ощущение подъема, испытанное им на берегу, не проходило. Возможно, он просто достиг предела, за которым больше ничего не было; и, когда он решил, что положение безнадежно, какая-то сила вдруг подхватила его и понесла за собой. Кристиан не без ехидства предположил, что ему помогла ночная попойка. Отчасти, наверное, так оно и было, хотя решающее значение имела, конечно, не попойка, а предшествующие события и особенно сцена с Луизой. Ее обвинения так потрясли Эдуарда, что он мгновенно излечился от меланхолии и снова почувствовал себя свободным.

— Она показала мне оборотную сторону любви, — объяснил он Кристиану.

На что тот, насмешливо фыркнув, ответил:

— А я, представь себе, только с этой стороной любви и знаком.

Изменения, происходящие с Эдуардом, сбивали Кристиана с толку. Вначале он принял их с энтузиазмом, но, когда они уехали из Сен-Тропеза и занялись обычными делами, энтузиазм его стал постепенно угасать.

Кристиан ненавидел однообразие, оно нагоняло на него тоску. Он, конечно, обрадовался, увидев, что кризис миновал, но обрадовался бы еще больше, если бы за первым кризисом тут же последовал второй.

Летом он несколько раз встречался с Эдуардом в Лондоне и Париже; однажды они столкнулись в Нью-Йорке, куда каждый приехал по своей надобности. Кристиан не мог не видеть, что Эдуард изменился в лучшую сторону, что он снова обрел прежнее спокойствие и невозмутимость. Ему было приятно, что его друг не выглядит таким несчастным, как раньше, но он хотел бы, чтобы в жизни Эдуарда было побольше неожиданностей, взлетов, падений, и тогда, как ему казалось, его уверенность приобрела бы более естественный характер. Ему претила непоколебимая безмятежность Эдуарда, смахивающая, по его мнению, на самодовольство. Когда же Эдуард с улыбкой отмел это определение, он выдвинул новое, более точное — фатализм.

— Берегись, Эдуард, — предостерегал он, — это начало конца. Тебе срочно нужно изменить образ жизни.

Эдуард, который знал, что Кристиан только что выпутался из очередного любовного приключения, выслушал его совет с полнейшим хладнокровием.

ЭЛЕН И ЛЬЮИС

Лос-Анджелес

1964

— А потом он велел мне лечь, прямо там, посреди тараканов и немытых тарелок. Они вечно оставляли за собой немытые тарелки. Это было омерзительно. Когда я легла, он зажал мне рот рукой и сделал то, что хотел. Мой отчим. Мать была совсем рядом, за стеной, пьяная в стельку. Не знаю, слышала она что-нибудь или нет, я ее никогда не спрашивала. Я боялась заговаривать с ней на эту тему. Мне в ту пору было всего двенадцать лет.