Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского - [6]

Ждать нетерпеливый актер не стал.

Похвалил его манеру исполнения за самобытность и Андрей Гончаров. В воспоминаниях Смоктуновского беседа с Гончаровым на волнах Каспия похожа на эстрадную репризу.

«— Вы на удивление живой артист, Кеша. Где вы учились? Что кончали?

— По актерскому ничего… Ничего не кончал.

— Ах, вот откуда эта самобытность. Ну, что ж, бывает и так».

Смоктуновский воспринял беседы с Марковыми и с Гончаровым как толчок к действию. «Если за пять лет я не смогу сделать ничего такого, ради чего следует оставаться на сцене, — я бросаю театр». Уволившись из волгоградского Драматического театра, может быть, не слишком привлекательного, но за два года, безусловно, насиженного места (порукой сыгранные тут роли, среди которых Хлестаков), он уезжает в Москву.

Скитания по Москве в год, когда он выходил «на разовых» в Театре Ленинского комсомола, Смоктуновский описывал неоднократно. В его легенду входит и чердак, где он ночует, и лыжный костюм, в котором он бродит по летним жарким московским улицам, и голодный обморок. Но вне легенды остается главное: чувство необыкновенной эйфории, которую испытывает этот голодный и нигде не принятый человек, чью веру в себя мало кто поддерживает и разделяет:

В театральной литературе принято писать о «недогадливости» режиссеров и администрации московских театров, проглядевших гения. Но будем справедливы к руководителям театров. Администраторы видели перед собой вовсе не Гамлета и не Мышкина, а тридцатилетнего человека сомнительной внешности (ни комсомольца, ни парторга, ни колхозника, ни рабочего сыграть бы не смог) и скользкой биографии, приехавшего «покорять Москву». Театральное образование исчерпывалось полугодом учебы в Красноярской студии. Трудовая книжка свидетельствовала, что ее обладатель ни на одном месте не задерживался больше трех лет. Фронтовое прошлое, безусловно, внушало уважение, однако пребывание в плену настораживало. Отсутствие московской прописки усугубляло ситуацию. Перед администраторами было неясное обещание в облике туманного молодого человека.

В повести «Оттепель», давшей название целому историческому периоду, Илья Эренбург напишет: «Все меняется, то есть все такое же, — город, люди, вещи — и все другое». Из лагерей возвращались призраки давно исчезнувших людей. Еще ничего не было определено и сформулировано, но воздух был полон предчувствием перемен. В Центральном детском Анатолий Эфрос уже выпустил «В добрый час!» Виктора Розова. В Ленинграде ставил спектакли Георгий Товстоногов. Олег Ефремов преподавал на курсе, выпускники которого через год создадут Студию молодых актеров, в дальнейшем выросшую в театр «Современник». Люди, которые будут определять театр второй половины XX века, режиссеры, с которыми в разное время будет работать Иннокентий Смоктуновский, вырабатывают почерк, ищут свою интонацию.

Смоктуновский пробует стучаться в двери всех московских театров, за исключением МХАТ, Малого и Вахтанговского: к этим боялся подступиться. Столичные академические театры, действительно, были наименее доступными для актеров из провинции. При каждом из них действовала собственная школа, и, по негласному правилу, труппы театров пополнялись своими выпускниками. Так, с середины 50-х в труппу Художественного театра приняты выпускники: Михаил Горюнов, Леонид Губанов, Нина Гуляева, Евгений Евстигнеев, Игорь Кваша, Раиса Максимова и другие (выпускникам Басилашвили и Дорониной в приеме в МХАТ было отказано). Характерно, что вступивший в труппу МХАТ в 1956 году погодок Смоктуновского, бывший провинциальный актер и недавний выпускник Школы-студии, Евгений Евстигнеев уйдет через год в «Современник», туда же перейдет и Игорь Кваша. И «своим» молодым актерам нелегко прижиться в труппе Художественного театра середины 50-х.

Андрей Гончаров ему советует попытать счастья в провинции. После показа в Театре Ленинского комсомола Софья Гиацинтова пытается организовать его вступление в труппу — не удается, но это не останавливает Смоктуновского. Силы, ранее рассеянные, явно собраны и направлены к конкретной цели, и это ощущение концентрации сил создает эйфорическую легкость существования. Все будет, все сложится. Вот та девушка, встреченная в пошивочном цехе Ленкома, станет женой на всю жизнь. А этот надменный директор, наотрез отказавший в приеме, все-таки вынужден будет зачислить настырного актера с некиногеничной внешностью в труппу Театра-студии киноактера.

Любопытно, что именно в московские дни пришло чувство «тайной свободы» и легкости существования, ощущение хозяина собственной судьбы. Не на фронте, не в плену, не в партизанском отряде, но, завоевывая место в столичных театрах, Смоктуновский понял и сформулировал закон человеческого существования: «В самых важных, ответственных моментах жизни человека — все от него бегут, и он остается один как перст, и не на кого ему положиться». Этим ощущением «невыносимой легкости бытия» и столь же невыносимого одиночества Смоктуновский поделится со своим Мышкиным. Приехавший из швейцарского захолустья, князь не очень отчетливо представляет себе, что его ждет: то ли большое наследство, то ли полунищая жизнь переписчика, но он лучится радостью человека, услышавшего зов судьбы.