Аксаковы. Их жизнь и литературная деятельность - [15]

«Свободой исследования, свободой мысли – вот чем пахнуло на университетскую молодежь из книг гегелевой философии, вот что увлекло ее до самозабвения, вот что сделало ее юношескую нетерпеливую работу не только плодотворной, но и исторической».

В ряду энтузиастов гегелианства одно из первых мест, по силе приверженности к учению берлинского мудреца, занял Константин Аксаков, страстная натура которого не умела ничего делать наполовину. Но из любой системы, из любого учения каждый берет лишь то, что он может, что подходит к его природе, его настроению. Все равно как темперамент и обстоятельства жизни неумолимо вели Герцена в левый лагерь гегелианства и заставили его мысль об относительности истины применить без всяких уступок к вопросам религии, нравственности, политики и т. д., так темперамент и предания семейства сделали из Аксакова правого гегелианца, такого то есть, который искал и, разумеется, находил безусловные устои жизни. Для К. Аксакова этими безусловными устоями жизни были Россия, русский народ, православие. Тесная связь между ним и слишком свободомыслящим кружком Станкевича скоро должна была порваться.

«В кружке Станкевича (в середине 30-х годов), – вспоминает он сам, – выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир, – воззрение большею частию отрицательное».

«Одностороннее всего, – продолжает он, – были нападения на Россию, возбужденные казенными ей похвалами. Пятнадцатилетний юноша, вообще доверчивый и тогда готовый верить всему, еще многого не передумавший, еще со многим не уравнявшийся, я был поражен таким направлением, и мне оно часто было больно; в особенности больны были мне нападения на Россию, которую люблю с самых малых лет. Но, видя постоянный умственный интерес в этом обществе, слыша постоянные речи о нравственных вопросах, я, раз познакомившись, не мог оторваться от этого кружка и решительно каждый вечер проводил там».

Это отрицательное направление часто даже шокировало Аксакова, «русская душа» которого ярко определилась, по свидетельству Гильфердинга, еще тогда, когда ему было 9-10 лет. С болью сердечною вспоминает Константин Сергеевич о нападках членов кружка на многие частности тогдашних порядков.

Но всего ярче отрицательное направление кружка выразилось в вопросах чисто литературных. Вспомним, в самом деле, что к эпохе процветания кружка относятся «Литературные мечтания» Белинского, где с такою беспощадною «дерзостью», по выражению пришедших в ужас литературных староверов, было провозглашено, что собственно никакой-то у нас настоящей литературы и нет.

«Искусственность российского классического патриотизма, – продолжает Константин Сергеевич, – претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма, – все это породило в членах кружка справедливое желание простоты и искренности, породило сильное нападение на всякую фразу и эффект».

Но когда это «справедливое желание» сопровождалось резкой критикой, подкапыванием под всякий авторитет, К. Аксаков чувствовал, что он уже не дома в кружке Станкевича.

«Пока оппозиционный характер был присущ кружку Станкевича лишь implicite,[8] пока одностороннее понимание формулы Гегеля (все существующее разумно) приводило к таким проявлениям, как статья Белинского о «Бородинской годовщине» – этому апофеозу официального патриотизма, – К. Аксаков мог идти рука об руку с будущими ожесточенными своими противниками. Но около 1846 года целый ряд обстоятельств приводит к тому, что скрытый оппозиционный характер кружка переходит в открытый. Умирает, во-первых, Станкевич, мягкая натура которого уравновешивала и сдерживала резкие выходки других членов кружка, а затем – наиболее близкий к Константину Сергеевичу Аксакову по кружку Станкевича человек – Белинский круто повернул в противоположную сторону от правого гегелианства и с такою стремительностью, с такой же неудержимой страстностью стал произносить «буйные» – по выражению Константина Аксакова – «хулы» против своих недавних кумиров. Белинский опомнился, увидел, куда ведет признание всего существующего разумным, в нем заговорил живой человек, несправедливо обездоленный – и сжег свои корабли. Не вытерпел этого Аксаков, все более и более начинавший сближаться после смерти Станкевича и отъезда Белинского в Петербург с Хомяковым, Киреевским, Самариными: он пошел направо, Белинский – налево…

«У каждого из них при этом сердце кровью обливалось. Нужно перечитать напечатанные в „Руси“ (1886 года) письма Белинского к Константину Аксакову за 1837 год, чтобы понять, какая горячая, истинно братская привязанность соединяла обоих идеалистов. Но именно потому, что оба они были идеалистами, именно потому, что искание правды не было для них высокопарною фразою, а насущною потребностью их высокого духовного существа, именно потому-то разрыв между ними и стал неизбежен, как только они стали розно понимать истину. «Я по натуре жид», – писал Белинский по поводу своей ссоры с Аксаковым, подразумевая под этим словом человека с исключительными симпатиями, которому ненавистно все не свое, который не выносит ни малейшего компромисса с «филистимлянами». Но таким же жидом по натуре был и Константин Аксаков. Для него тоже не существовало истины вообще, он тоже понимал только