Аксаковы. Их жизнь и литературная деятельность - [17]

Он хотел слиться с народом не только духовно, но даже и наружно, и хотел поэтому изменить свой внешний облик. «Для этого он надел на голову мурмолку, нарядился в рубашку с косым воротом и отпустил бороду». Это было смешно, на улице за ним бегали зеваки и называли персиянином; он жаловался на порчу нравов и винил в ней Европу. «Назад», «домой», любовно «вперивши свой взор на Восток» – вот его символ веры, воплощением которого служили мурмолка и косоворотка. Характерно, чем вдохновлялась в это время его муза.

Он писал в 1843 году:

Прошли года тяжелые разлуки,

Отсутствия исполнен долгий срок,

Прельщения, сомнения и муки

Испытаны, – и взят благой урок!

Оторваны могущею рукою,

Мы бросили отечество свое.

Умчались вдаль, пленясь чужой землею,

Земли родной презревши бытие.

Преступно мы об ней позабывали,

И голос к нам ее не доходил;

Лишь иногда мы смутно тосковали:

Нас жизни ход насильственный давил!

Предателей, изменников немало

Меж нами, в долгом странствии, нашлось:

В чужой земле ничто их не смущало,

Сухой душе там весело жилось!

Слетел туман! пред нашими очами

Явилась Русь!.. Родной ее призыв

Звучит опять, и нашими сердцами

Вновь овладел живительный порыв.

Конец, конец томительной разлуке!

Отсутствию настал желанный срок.

Знакомые теснятся в душу звуки

И взор вперен с любовью на Восток.

Пора домой! И песни повторяя

Старинные, мы весело идем.

Пора домой! Нас ждет земля родная,

Великая в страдании немом!

Презрением отягчена жестоким,

Народного столица торжества,

Опять полна значением глубоким

Является великая Москва.

Постыдное, бесчестное презренье

Скорее в прах! Свободно сердце вновь,

И грудь полна тревоги и смятенья,

И душу всю наполнила любовь!

Друзья, друзья! Теснее в круг сомкнемся,

Покорные движенью своему,

И радостно, и крепко обоймемся,

Любя одно, стремяся к одному!

Земле родной все, что нам Небо дало,

Мы посвятим! Пускай заблещет меч,

И за нее, как в старину бывало,

Мы радостно готовы стать и лечь.

Друзья, друзья! Грядущее обильно,

Надежды сладкой веруйте словам,

И жизнь сама, нас движущая сильно,

Порукою за будущее нам!..

Смотрите – мрак уж робко убегает,

Восток горит, день недалек, светает.

И скоро солнце красное взойдет!

Но, разумеется, эта поразительная наивность большого, лучше сказать, «вечного ребенка» нисколько не мешала тому, чтобы личность Константина Аксакова представлялась в высокой степени привлекательной для каждого из близких, знавших его. Младенческая чистота души, целомудрие в широком смысле этого слова – вот что находим мы во всех его характеристиках. Нам необходимо познакомиться с ними прежде, чем приступить к разбору теории и взглядов Константина Аксакова.

«Какое множество, быть может, умных людей, – начинает г-н Бицин свои воспоминания, – с высоты своего практического разумения, считали Константина Сергеевича ребенком и даже дитей. Как они должны были забавляться его простодушной верой в людей и совершенным неведением тех так называемых практических истин, что известны даже весьма дюжинным умникам наизусть. Но как вся эта масса светских мудрецов пасовала пред ним, перед этим „младенцем на злое“, именно ради его неумолимого и неподкупного нравственного чувства. Никакой сделки с совестью, никакого компромисса или способа уживчивости, никакого modus vivendi[10] кривды с правдой он не допускал. «Я ему руки не подаю», – сказал мне один раз Константин Сергеевич про человека, весьма известного тогда в московском свете. Признаться, меня это удивило именно потому, что личность, о которой шла речь, пользовалась всеобщим внешним почетом; трудно бы было и избежать встреч в обществе именно с этим, бывшим тогда в славе, общественным деятелем. «Я не знаю ничего безнравственнее светской нравственности», – продолжал, как бы в пояснение моей мысли, Константин Сергеевич. – «Случалось ли вам слышать такое общепринятое про человека выражение (именно только в свете оно могло родиться): это разбойник, это безнравственный человек, mais c'est un homme tout a fait comme il faut,[11] руку ему можно подать?»

Подавать руку «разбойнику», хотя бы тот и слыл за человека совершенно приличного, Константин Аксаков не был способен. Он не шел никогда ни на малейшие уступки светским приличиям и свою правдивость доводил до ригоризма, не делая никакого различия между важной и пустой ложью.

«Один раз, – рассказывает г-н Бицин, – пришлось мне просить Константина Сергеевича уделить несколько часов времени для выслушания одной рукописи, а к ней он относился и сам с живым участием. Он назначил мне быть на другой же день. Чтение началось с раннего утра и продолжалось часу до четвертого. Перед самым началом Константин Сергеевич оговорил в доме, что он будет занят и желающих видеть собственно его не принимать никого. Скоро раздался звонок, человек вошел в комнату и назвал фамилию приехавшего. „Сказать, что я занят и принять не могу“, – отвечал Константин Сергеевич. В самом непродолжительном времени последовал другой звонок, потом третий. Человек по-прежнему входил с докладом. „Занят и принять не могу“, – по-прежнему отвечал Константин Сергеевич. Не помню, после которого звонка и доклада я, наконец, не выдержал и спросил: почему бы не сказать в таких случаях общепринятого „дома нет“? «Очень жаль, что это общепринято, – с живостью возразил Константин Сергеевич, – но ни в малых, ни в больших делах лгать не вижу надобности. Неужели не проще сказать: