Аконит 2019. Цикл 2, Оборот 1 - [55]

Холодные ладошки ребёнка вернулись на ее колени и раздвинули ноги. Он опустился в воду. Живые темно-зелёные волосы расплылись и обвили лодыжки. Существо скользнуло к ее лобку и стало проникать внутрь. Оно изменяло форму, сплющивалось и сжималось, входило все глубже. Водоросли удлинялись и оплетали бедра и живот Валерии.

Она не понимала, было ли эго больно. Ее сознание потускнело и отключилось. Остался лишь короткий миг блаженства, пока она растворялась в зеленоватой, пахнущей гнилью воде.

Ваня вернулся домой.

ВЛАДИМИР РОМАХИН МИНДАЛЬ

Всегда путаю дни недели. Знаю: по выходным в детдоме кормили картошкой, в остальные дни — манной кашей, на которую у меня аллергия. С понедельника по пятницу под смех ребят на лице появлялись багровые пятна, слёзы обиды и синяки, хоть они от каши не зависели.

Глупость, но я умер под колёсами машины, думая о ненавистной каше. Пару дней не дожил до девятилетия. И хорошо — оно выпало на день манной каши. После войны ни тортов, ни свечей не было.

Я умер шестьдесят три года назад.

То утро встретило клацаньем дождя по окнам. На календаре с обожжёнными уголками — 10 ноября 1953 года. Вокруг просыпались худые тельца со взъерошенными ёжиками волос. И девочек, и мальчиков летом обрили налысо — вши, как немцы, атаковали в июне.

Не помню, что чувствовал в то ноябрьское утро. Тревогу? Страх? Дух приключений? Не знаю. Воспоминания призраков туманны: издали — ясны, подойдёшь — мираж растворится, как закат в сумерках.

Я сбежал из детдома, чтоб не завтракать. По дороге в столовую закашлял: ветер или сигаретный дым, что так любят старшаки, душил лёгкие. Когда запах каши стал нестерпим, я шмыгнул к выходу мимо сторожа. Он дремал в дыму, точно паровоз.

Я вышел на улицу. Капли дождя разжигали муки совести. Тягач, что привозил продукты, вылетел из-за утла и поднял веер брызг, грязи и догнивающих листьев. Машина остановилась у чёрного входа, водитель зычно гаркнул. Дверь открыла воспиталка. Я укрылся за деревом и глубоко вдохнул, словно боялся, что дяденька меня увидел и докладывает о беглеце. Всё обошлось — воспиталка протянула какую-то бумажку, которая исчезла в ладони водителя. Он с минуту постоял у машины и закашлялся, будто напоминая себе, что пора ехать.

Когда навстречу тягачу заскрипели ворота, я рванул подальше. Рваный мячик, что как памятник украшал двор, остался позади. На нос плюхнулась капля дождя — я скорчил рожу и взглянул на небо: тучи ползли вдаль как птицы, чьи стаи я провожал каждую осень.

Никто не ринулся в погоню. Дорожка следов повела к щели в ограде, пока буравящие спину окна вещали о наказании. Рваные ботинки — порвались летом, когда играл в футбол, — квакали от натиска луж, в которые превратились вчерашние сугробы. Я юркнул в лес, откуда по ночам слышал голодный волчий вой. Пустая дорога, которой пугала воспиталка, оказалась грязной колеёй с помёрзшей травой. Кладбище, речка с брошенным у мостика плотом, чахлая деревушка — об этих местах я знал больше, чем о себе самом.

Кто-то свистнул. Ветер? Я нахватал шишек и ловко жонглировал тремя или четырьмя. Лоб покрылся испариной, о холоде я забыл. Солнце, одолев дождь, просыпалось за частоколом деревьев.

Не думал, что кого-то встречу.

Тог, кто сбил меня, тоже не думал.

Так я и попал на старый погост, о котором слышал жуткие легенды. Почти не помню боль, страх, несвязные слова и кишащую червями яму. От крепких рук пахло дешёвым одеколоном, запах алкоголя изо рта убаюкивал, как колыбельная. Я сжал шишки в слабеющих кулачках. Так и не выронил — даже когда умирал.

Моя могилка — заросший курган у болота. Само кладбище чуть дальше, метрах в ста к востоку. За полвека я оброс соседями, но о них позже. После смерти я не попал ни в рай, ни в ад. Как цепной пёс, я привязан к земле: бесплотный, почти невидимый, мальчишка. Всё, что делаю — болтаюсь по кладбищу и досаждаю деду из деревушки, до которой когда-то не дошёл. Дальше зайти № могу. Почему? Спросите, что полегче.

II не удивляйтесь. Сложно стать взрослым, когда ты в ось ми летний чумазей, но я пытаюсь. Соседний призрак — Учитель, умер в начале двухтысячных от разрыва сердца, — каждый день толкует значения умных слов. Ещё болтает о книгах и распаде СССР, но здесь я бессилен. Мне всё-таки восемь.

* * *

Пошли прочь, бесы!

Кричит древний, одноглазый старикан. Он и кот — исчадия Сатаны. Кот видит призраков, старик — стреляет пулями с солью, будто взгляд кота — прицел. Иногда попадает. Не больно, но ощущение, словно вода заполняет нос и рог. Я-то знаю: при жизни воспиталка часто кунала в воду за плохое поведение.

— Я ваши могилы выкопаю! — не унимается Дед.

— Дурак! — отвечаю я, но вместо слов чахлые комья апрельского снега взметаются в вихре. Меня слышит лишь кот: рыжий, облезлый, словно состарившийся с хозяином. Дед стреляет, пуля пролетает рядом с головой. Хм, и как он к ста годам ещё не потерял зрение? Правда, до ста ему лет десять, но судя по ловкости движений, в роду затесались богатыри.

Старик, чертыхнувшись, уходит. Покосившаяся вбок хибара скрипом полов встречает хозяина. Засохшие мухи между старых стёкол глядят на мир безжизненными глазками. Лишь бархатная подушка на подоконнике — вотчина кота — переливается в свете луны.