Академия Князева - [17]

– В общем, оба в штаны наложили! – вмешался Лобанов. -Сознайтесь, чего там, дело прошлое.

Лениво посмеялись, позевывая. Шляхов сипло кашлянул, повернул к пологу Высотина большую косматую голову:

– Есть тут мишка. Возле наших выработок давеча ходил один. Тоже, видать, здоровый, след вдлинь двумя руками не накрыть. По отвалам потоптался, стенку сверху обрушил и ушел.

– Похозяйничал, значит! – вставил Лобанов.

– Да, вроде того. Порядок навел. И вот решили мы самострел поставить. Огородили жердями с трех сторон четыре лесины, как загон, накидали туда рыбы, приладили мою бескурковку, стволы жаканами зарядили, а к спускам привязали жилку капроновую, миллиметровую, и протянули поперек загона. Рыба протухла, вонища кругом – за километр, должон прийти Михайло Иваныч. Он тухлятину любит, издалека чует!

– Вы сами-то под этот самострел не попадете? – спросил с насмешкой Лобанов.

– Ну, прямо, сами же строили, место все знают. А кто забудет, так Федька над входом фанерку прибил и череп нарисовал, дескать, не суйся! Ну, а мишка-то, он без понятия, грамоте не обучен! – И Шляхов, довольный своей шуткой, всколыхнул густым хохотком марлю.

– А мясо у них вкусное? – спросил Тапочкин.

– Мясо, сынок, доброе, сладкое, вроде оленьего, только покрепче. Варить долго надо.

– Ясненько, – пробормотал Тапочкин, хотя оленину он тоже не пробовал.

– Так ты нам крикни по рации, когда свежатина будет,- сказал Лобанов. – Придем в гости.

– Приходите, коли с поллитрой. А то к концу сезона забудешь, как она и пахнет…

– Эх, засосать бы сейчас с устатку пятисоточку! – восторженно воскликнул Тапочкин, – А, Коля?

Лобанов молчал.

– Ух и напьюсь же я в первой забегаловке! – радостно пообещал Тапочкин. – Отмечу свое возвращение в цивилизацию.

– Не забудь сухарей для вытрезвителя насушить! – посоветовал Высотин.

– Там не кормят, там наоборот! – тихо сказал Лобанов. И ему вдруг привиделись застиранные занавески столовой, где валяются под столиком порожние бутылки и в многоголосом угарном гомоне вспыхивают резкие, как удар ножа, выкрики. Его узнают, не дадут уйти. Начнутся долгие уговоры, взыграет чуткое к обиде хмельное чванство: «Ты что, не уважаешь?» И придется выпить первый стакан, а там будет уже все легко и просто, и все дозволено, сам черт не брат, и «пей, ребята, я угощаю!» – и закрутятся, завертятся перед глазами тарелки, лица. А потом сухость похмельной тоски, разламывающая голову дурнота, отвращение ко всему – и опять: «Пойдем, кирюха, полечимся!» Эх, пропади оно пропадом! Протянуть бы как-нибудь после поля пару месяцев, удержаться, а там Александрович обещал снова в тайгу отправить…

Матусевич думал о другом. Он лежал с широко открытыми глазами и видел, очень отчетливо видел, как в закопченном ведре булькает густая похлебка из медвежатины, а он сидит рядом, оглаживает приклад карабина и небрежно рассказывает о недавней схватке с хозяином тайги.

Кончался день – ничем не примечательный, один из ста в поле. То, что могли найти, – не нашли. То, что могло случиться, – не случилось. Самый обычный день.

Похрапывал у стенки Костюк, равнодушный ко всему, кроме жратвы. Вдали кукушка щедро отмеряла кому-то безбедные годы. Комарье мягко билось о полотнище палатки, как моросящий дождик.

– Еще одна отметочка в табеле выходов, – вздохнул Высотин. – Еще одну восьмерку заработали. Ну, ничего, мы сознательные.

– Чем это ты вдруг недоволен? – холодно спросил Лобанов. – Ты же итээр, ты же лучше нас знаешь, что в поле день ненормированный. За дождь тебе тоже восьмерки идут.

– Вам-то, повременщикам, восьмерки, а нам – полтарифа! – сказал Шляхов. – Как дождь, так актированный день. Для нас это – хуже нет. Все вкалывать приехали, а тут сиди.

– Сергеич, слышь? – позвал Высотин. – Что же теперь Жарыгину будет?

– Тебе-то зачем?

– Ну так, из любопытства. Может, сам когда-нибудь на его месте окажусь.

– Мало хорошего – на его месте оказаться. Не позавидуешь…

– Я тебя не понимаю, – сказал Высотин, – Вроде, жалеешь его и сам же на него жалобу принес.

– Чего тут не понимать? – спокойно сказал Шляхов. – Ясное дело, жалко. Потому и пошел. Кто другой, так по злобе али по глупости еще от себя подбавил бы чего. Князев и без того на расправу боек, а тогда уж и вовсе гаси лампу. Рубанет сплеча – и нет нашего Жарыгина. Поставят над нами командовать какого-нибудь разлемзю-недоделыша, пока к нему приноровишься да приглядишься, сезон долой. А Жарыгин – он какой ни есть, да свойный, с ним жить можно. Пужанет его Князев для острастки – и делу конец.

Шляхов протяжно позевал, добавил:

– Князева-то я давно знаю, еще на Курейке вместе работали. Он тогда совсем молодой был, гордый такой ходил, как петух. Но рабочего человека понимал. Больше с начальством лаялся. Девки там за им убивались – страшный суд!

– Ну, а он? – приподнялся на локте задремавший было Тапочкин.

– Он их не сильно праздновал. Все кралю свою, говорят, ждал.

– Эх, как же это он такие возможности упустил! – прищелкнул в досаде пальцами Тапочкин. – Я бы на его месте не растерялся. А та небось симпато пацаночка, а? – Он чмокнул губами. – Бутончик, небось?

– Красивая, – сказал Лобанов.