Ах, Париж! - [11]

Среди всякого мусора на полу валялись осколки фужеров для шампанского, опрокинутая ваза для оранжерейных цветов, дрезденский фарфор с отколотыми купидонами. В дальнем конце комнаты стоял большой сервировочный стол, застеленный льняной скатертью, на которой четко выделялись следы вчерашнего пиршества, и уставленный грязной посудой и пустыми бутылками.

Гардения даже не могла представить, что это был за прием. В передней части комнаты она заметила подиум, где вчера сидели музыканты. Но зачем же была нужна музыка, если люди хотели, сидя на резных, позолоченных, обтянутых гобеленом стульях, проигрывать деньги за этими столами? Потом она вспомнила, что находится во Франции. Она слышала разговоры об азартных играх в Монте-Карло и Остенде, куда люди, перебравшись через Ла-Манш, специально приезжали, чтобы испытать судьбу. Но она не могла предположить, что обнаружит игорный дом в Париже, и тем более в доме своей тетушки!

«Что бы сказала моя мама», — думала Гардения, знавшая, как та неодобрительно относилась к азартным играм в любом виде и яростно протестовала, когда отец собирался делать ставки на скачках.

Несмотря на изумительную обстановку и художественно расписанный потолок, в комнате царила неприятная атмосфера. Однако запах объедков и прокуренный воздух не имели к этому никакого отношения. Подобную атмосферу создавало что-то более глубокое и основательное. Озадаченная своими впечатлениями, Гардения быстро вышла из гостиной, спустилась по лестнице в холл и направилась в комнату, в которую отнес ее лорд Харткорт вчера вечером. Кто-то уже поднял шторы, но большой серебряный поднос с едой все еще стоял на столике у дивана, а диванные подушки хранили отпечаток ее головы.

Как теперь видела Гардения, комната была красиво и дорого обставлена. Но в ней не чувствовалось дома, в ней не было уюта, спокойствия — в ней не было души. Гардения поежилась. Она не знала почему — просто эта уверенность жила в ней, и она не пыталась облечь ее в слова, — но дом тетушки не соответствовал ее представлениям об уютном домашнем очаге, о месте, где она мечтала бы жить. И именно это ей и предстояло выяснить!

Она бросила взгляд на каминные часы, которые, как оказалось, стояли, и с удивлением подумала, почему никто в этом шикарном доме не замечает таких вещей. Чернила в чернильнице, заготовленные ручки для тех, кто желал что-то написать, заведенные часы, питьевая вода у кроватей — это были те самые незаметные мелочи, о которых так часто напоминала мама. «Женская работа, доченька, заключается в том, чтобы следить за подобными мелочами, — обычно говорила она. — Именно мелочи создают уют в доме, а каждый мужчина любит уют, беден он или богат, стар или молод».

«Возможно, мне удастся помочь тете Лили следить за такими мелочами!» — сказала себе Гардения, но вспомнила, что ее тетушка вдова.

— Доброе утро, мадемуазель! — раздался голос, и Гардения подскочила.

Она обернулась и увидела очень элегантную девушку с острыми чертами лица, в черном платье и изящном, на удивление крохотном кружевном передничке.

— О, доброе утро, — ответила Гардения, слегка озадаченная проницательным взглядом девушки, который, казалось, подметил все детали ее жалкого туалета.

— Я камеристка ее светлости, — сказала девушка. — Ее светлость уже проснулась, и я рассказала ей о вашем приезде. Она хочет видеть вас.

В отрывистых словах камеристки было нечто такое, что заставило Гардению заволноваться. Может быть, она слишком чувствительна, но у нее сложилось впечатление, что тетушка не очень обрадовалась этому сообщению. Как бы то ни было, времени на раздумья не оставалось.

— Я горю желанием встретиться с тетушкой, — проговорила Гардения.

Выражение крайней надменности не исчезло с лица камеристки.

— Соблаговолите следовать за мной, мадемуазель, — бросила она и направилась через холл к лестнице.

С замирающим сердцем Гардения последовала за ней. Возможно, не будет никакой радостной встречи родственниц, как она ожидала. В глубине души она не могла не согласиться с лордом Харткортом: было бы гораздо хуже, если бы она отправилась в путешествие по этим лестницам вчера вечером и бросилась бы обнимать тетушку среди всего этого сумбура за зелеными карточными столами в богато украшенной гостиной.

Камеристка поднялась на третий этаж, небрежно постучала, открыла дверь красного дерева и пропустила Гардению. Какое-то время ей понадобилось, чтобы привыкнуть к полумраку, который создавали гардины на окнах. Хотя шторы и были подняты, солнечный свет едва освещал комнату и стоявшую в алькове большую кровать, украшенную огромной раковиной, вырезанной из перламутра.

Тут из кровати раздался голос, хриплый и слабый:

— Кто это? Неужели это ты, Гардения?

При звуке голоса замешательство и волнение Гардении улетучились.

— О, тетя Лили, дорогая тетя Лили! Это я, Гардения. Я приехала вчера вечером. Я надеюсь, что вы не сердитесь. Мне больше ничего не оставалось, абсолютно ничего, только приехать к вам.

Среди подушек произошло движение, и к Гардении протянулась рука, к которой она с благодарностью припала.

— Гардения, деточка моя. Я никогда в жизни так не удивлялась. Я думала, что Ивонна, должно быть, что-то напутала, когда сообщила, что здесь моя единственная племянница. Почему же ты не написала?