Клэрис, Ада и их отец сидели совершенно неподвижно, глядя прямо перед собой. Никто из них не двигался и не произносил ни слова. Говорил только Клод.
— Главное — позаботиться о том, чтобы опарыш был жив, когда отправляешь его почтой. Видите ли, он должен шевелиться. Опарыш, который не шевелится, никуда не годится. А когда дело наладим, когда у нас будет капитал, тогда построим теплицу.
Клод помолчал, потирая подбородок.
— Вам всем, наверное, интересно узнать, зачем на опарышевой фабрике нужна теплица. Что ж, скажу. Для разведения мух зимой. Зимой особенно важно позаботиться о мухах.
— Ну ладно, хватит, спасибо, Каббидж, — неожиданно произнес мистер Ходди.
Клод только сейчас увидел выражение лица мистера Ходди. Он замолчал.
— Не желаю больше слышать об этом, — сказал мистер Ходди.
— Я хочу лишь одного, мистер Ходди, — воскликнул Клод, — дать вашей дочери все то, что она может пожелать. Я день и ночь только об этом и думаю, мистер Ходди.
— А я надеюсь, что ты сможешь осуществить свою мечту без помощи опарышей.
— Папа! — с тревогой в голосе проговорила Клэрис. — Я не допущу, чтобы ты разговаривал с Клодом таким тоном.
— Я буду разговаривать с ним так, как сочту нужным, благодарю вас, мисс.
— Мне, пожалуй, пора, — сказал Клод. — Счастливо оставаться!
Мы оба рано были на ногах, когда настал великий день.
Я пошел бриться в ванную, а Клод оделся и сразу же вышел из дома, чтобы заняться соломой. Окна кухни выходили на улицу, и я видел, как за деревьями — на горном хребте на краю долины — встает солнце.
Всякий раз, когда Клод проходил мимо окна с охапкой соломы, я видел в уголке зеркала напряженное лицо запыхавшегося человека; он двигался, наклонив голову, морщины на лбу собрались складками от бровей до волос. Я лишь однажды видел его таким — в день, когда он предложил Клэрис выйти за него. На этот раз он был так возбужден, что даже походка у него стала потешной. Он ступал осторожно, будто асфальт у заправочной станции плавился и он это чувствовал сквозь тонкие подошвы, однако продолжал укладывать солому в кузов грузовика, чтобы Джеки было удобно.
Потом он пришел на кухню, чтобы приготовить завтрак. Я смотрел, как он поставил на плиту кастрюлю и стал варить суп. В руке он держал длинную железную ложку, ею и перемешивал суп, едва тот собирался закипеть. Не проходило и полминуты, чтобы он не засовывал свой нос в этот приторно-тошнотворный пар, исходящий от вареной конины. Потом стал заправлять суп: добавил три очищенные луковицы, несколько молодых морковин, полную чашку ботвы жгучей крапивы, чайную ложку соуса к мясу, двенадцать капель рыбьего жира, при этом за все бережно брался кончиками своих жирных пальцев, будто имел дело с крошечными осколками венецианского стекла. Достав из холодильника конский фарш, положил одну часть в миску Джеки, три части — в другую миску, а когда суп сварился, залил им мясо в обеих мисках.
За этой церемонией я наблюдал каждое утро в течение последних пяти месяцев, но никогда не видел его таким сосредоточенным и серьезным. Он не разговаривал со мной, даже не смотрел в мою сторону, а когда повернулся и снова вышел из дома, чтобы привести собак, даже на спине его, казалось, было написано: «Боже милостивый, помоги мне, чтобы я не сделал чего-нибудь не так, особенно сегодня».
Я слышал, как он, надевая на собак поводки, тихо разговаривает с ними в сарае, а когда он привел их на кухню, они принялись рваться с поводка, приподнимаясь на задних лапах и размахивая из стороны в сторону своими огромными, как кнуты, хвостами.
— Итак, — заговорил наконец Клод. — Что скажешь сегодня?
Обычно, едва ли не каждое утро, он предлагал мне поспорить на пачку сигарет, но сегодня на кону было нечто побольше, и я знал, что в этот момент он как никогда ждет от меня поддержки.
Он смотрел, как я обхожу вокруг двух красивых одинаковых высоких, с угольно-черной шерстью псов, а сам между тем отступил в сторону, держа поводки на расстоянии вытянутой руки, чтобы я разглядел животных получше.
— Джеки! — сказал я наконец, применив старый прием, который, впрочем, никогда не срабатывал.
Две одинаковые головы с одинаковыми мордами обернулись в мою сторону, и на меня уставились две пары блестящих одинаковых глубоко посаженных желтых глаз. Мне как-то почудилось, будто у одного из них глаза чуть потемнее. А в другой раз мне показалось, будто я могу узнать Джеки по более впалой груди и еще по тому, что у Джеки чуть-чуть побольше мышц в задней части туловища. Но не тут-то было.
— Ну же, — подначивал Клод.
Он надеялся, что уж сегодня-то я точно ошибусь.
— Вот этот, — сказал я. — Это Джеки.
— Который?
— Вот этот, слева.
— Ха! — вскричал он. — Опять ты ошибся!
— Мне так не кажется.
— Еще как ошибся. А теперь послушай, Гордон, я тебе кое-что скажу. Все эти последние недели, каждое утро, когда ты пытался отгадать, кто из них Джеки, я… знаешь, что делал?
— Что?
— Вел счет. И в результате выяснилось, что ты почти в половине случаев ошибался. Да лучше бы ты монету бросал!
Вот он о чем! Если уж я (который видел обоих псов каждый день) не всегда догадывался, кто из них Джеки, почему же, черт возьми, ему нужно бояться мистера Физи? Клод знал, что мистер — Физи настоящий мастер выявлять на бегах подставных дублей, но он также знал, что очень трудно отличить одну собаку от другой, если между ними нет никакой разницы.
