Ах, эта черная луна! - [80]

— На пляж, к морю, на пляж, — стала теребить его Любовь.

Юцер растерянно оглядел комнату и нераспакованные чемоданы. Обычно Мали немедленно отсылала их с Любовью к морю, а сама оставалась и налаживала быт. К их возвращению вещи уже находились в шкафах, ваза наполнялась цветами, плетеная корзинка — фруктами, а Мали излагала порядок дня, часы завтрака, обеда и ужина и прочие мелкие детали быта, которые следовало запомнить. Теперь это должен был сделать Юцер, который не представлял себе, как он должен все это решить и устроить.

Разложить вещи… только свои? Поговорить с хозяйкой об обедах или о завтраках и ужинах тоже? А может, не договариваться с ней, а положиться на случай? Точные часы приема пищи вызовут постоянные трения с Любовью, те самые трения, которые так мешали нормальным отношениям девочки с матерью, а Любовь уже взрослая… почти взрослая… совсем взрослая.

— Пошли! — согласился Юцер.

Пляж их не разочаровал. Дул порывистый ветерок, закатное солнце танцевало на волнах, на мокром прибрежном песке шипела пена. Зная, что в предзакатный час по главной улице медленным поступательным шагом движется процессия фланеров, которая заполнит спуск к молу и мол, они пошли боковой улицей, спустились на пляж по узким деревянным сходням и пристроились на лавочке, с которой процессия была хорошо видна.

— Я плохо одета, — озабоченно прошептала Любовь. — Все старые платья малы. Я захватила несколько маминых платьев, ты не возражаешь?

— Нет, — погрустнел Юцер.

Он должен был подумать о том, что Любовь нужно приодеть. Как-то это вовсе вылетело из головы. Обычно к лету шились платья и обсуждались фасоны. Было бы нелепо заниматься этим сразу после похорон. Но как-то все это надо было устроить. Хорошо, что Любовь сама нашла выход.

— Может быть, в местном универмаге найдется что-нибудь подходящее для тебя, — шепнул Юцер.

Любовь состроила пренебрежительную гримаску. Теперь она заторопилась домой, примерять платья.

Говоря о нескольких материных платьях, захваченных в спешке, Любовь сильно преуменьшила свой подвиг. Она привезла с собой все летние наряды Мали и ни одного своего. Юцер напряженно разглядывал примеряемые дочерью платья и не узнавал их. Мали никогда не одевалась вызывающе. Она скрывалась за платьем, пряталась в него, ускользала от придирчивых взглядов под ворох складок, рюшей, вставок и накидок. На Любови же все эти наряды выглядели так, словно платье не больше, чем цветоножка, незаметная и неказистая, над которой возносится пышный и крикливо-яркий нагой цветок. Покрой, призванный скрыть собой Малино тело, почему то выдавливал из себя тело Любови, описывал его, показывал, выпячивал, выносил за скобки.

— Ты не можешь ходить в этих платьях, — испугался Юцер, — они… они явно не твои. Это бросается в глаза.

Любовь шлепнулась на кровать, широко раскинув руки. Ее рот был раскрыт, как у погибающей птицы.

— Что же делать?! — прошептала Любовь в отчаянии.

— Давай посоветуемся с пани Ангелиной, — предложил Юцер. — Насколько я знаю, она считается портнихой.

Пани Ангелина была дородна, добра, весела и любопытна. Она долго разбирала ворох шелка-штапеля-ситца-крепдешина и постановила: пани Мали не жалела денег на материю. Из каждого ее платья можно сделать два и еще на шарфик останется.

— Фасоны! — волновался Юцер. — Где мы возьмем модные фасоны?

— Я два месяца хожу на мол, — невозмутимо ответила пани Ангелина, — и не видела там ничего, кроме голых плеч и коленок, прикрытых наполовину, а показать плечи и прикрыть коленки — это, пане, еще моя бабушка умела. Зато такой талии, как у нас, нет ни у кого, и таких глазок тоже. А вы, пан Юцер, отправляйтесь в Клайпеду за туфлями. Старые сандалии могут испортить любой фасон. При такой талии пусть лучше ходит босиком.

За три дня швейная машинка пани Ангелины успела настрочить полный гардероб, но Любовь хотела еще, и машинка продолжала строчить. Правда, из-за этого пани Ангелина не готовила ни завтраков, ни обедов, ни ужинов, но с этим Юцер и Любовь научились справляться. А к концу недели Любовь потеряла интерес к нарядам. Она носилась по городу в стае юных и не совсем юных сатиров и менад, царила и правила, дарила и лишала наград. Как-то Юцер бродил по парку, а за его спиной вился шепоток: «Отец Любови». Отец Любови, улыбнулся Юцер, это же чин! Он пожалел, что не с кем поделиться этим соображением. А вечером пани Ангелина вызвала его в сад выпить чашечку кофе.

— Наша Любовь, — сказала пани Ангелина, старательно подливая Юцеру сливки, перемешивая маленькой ложечкой сахар в маленькой чашечке с розами на пузатых боках и пододвигая к нему тарелку со сливочным печеньем, — наша Любовь сводит с ума весь город.

— Да, да, — оживился Юцер, — я это заметил.

— Цо значит «заметил», пан Юцер? — картинно откинула голову пани Ангелина. — Пан должен взять эту ситуацию в руки.

Юцер вспомнил, что когда они впервые поселились в доме, который тогда еще принадлежал не Ангелине, а ее матушке, пани Ядвиге, высокой сухой даме, ходившей по огороду с кружевным зонтиком и половшей его в парусиновых перчатках, Мали обратила его внимание на лавандовые глаза Ядвигиной дочери. «Странная красота, — отозвался тогда Юцер, — яркая и сильная, как лавандовый запах, и незаметная, как этот цветок». — «Это потому что местные мужчины не любят носить перстни, а она уже замужем», — ответила Мали. Тогда ее манера говорить загадками еще забавляла Юцера, и он потребовал объяснений. «Наши мужчины, — сказала Мали, — носят жену, как перстень. На правой руке и в дорогой оправе. А местные мужчины прячут их в шкаф, где они пропитываются запахом лаванды, пылятся, стареют и радуют только одну пару глаз. Впрочем, вскоре эта пара глаз перестает их замечать. Они в состоянии заметить только пропажу своей ценности, однако местные дамы пропадать не любят. В конечном счете, они становятся властными старухами и командуют мужьями при помощи ножа и вилки. И еще рюмки», — добавила она, подумав.