Ах, эта черная луна! - [24]

— Я хочу переселиться к вам. Лучше идти в люди, чем на обувную фабрику. Пусть Гецу будет стыдно, пусть позор падет на его голову!

— Он с удовольствием обменяет на этот позор головную боль, причиняемую тобой. А мне она за что? Да и Юцер уйдет из дома, если я ему об этом объявлю.

— Как уйдет, так и придет. Можно подумать, что он никогда из дома не бегал! Я буду работать за кров, стол и чаевые.

— Чаевые возьмешь с Геца. С ребенком будешь только гулять и не больше двух часов в день. Во все остальное время и до вечера, чтобы я тебя в доме не видела. Гуляй в парке, глазей на новостройки, грызи семечки на балконе или считай ворон. Но чтобы дверь на балкон оставалась закрытой, а ты была за ней. Понятно?

— А когда у тебя начинается вечер? — деловито спросила Паша.

— В восемь вечера, когда нас нет дома, и в полночь, когда у нас гости.

— А когда вы есть дома, когда он начинается?

— После ужина и в соседней комнате.

— А что я должна делать в дождь?

Мали задумалась. Дожди в их местах шли часто.

— Придумала! — воскликнула Паша. — В дождь я буду писать письма.

— Кому?

— Мирале. Мы вместе учились, потом она пережила Гитлера, и ей повезло: она и замужем, и в Канаде! Нам есть о чем поговорить друг с другом.

— И с КГБ. Нет, письма в Канаду из этого дома ты писать не будешь. Но сама по себе мысль неплоха. Мы найдем тебе работу, основанную на чистописании. Ты просто создана для публичной библиотеки. Будешь искать жирные пятна от детских пальцев на книжных страницах. А потом мы подыщем тебе комнату в чужой квартире. Совсем чужой. Этих людей я не хочу знать ни по имени, ни в лицо, и лучше, чтобы они оказались людоедами. А пока поживешь здесь. На дворе май, так что у меня есть время на твое трудоустройство до сентября.

— Что случится в сентябре? — поинтересовалась Паша.

— В сентябре начнутся затяжные дожди. Поэтому в сентябре ты будешь в своей комнате писать доносы на новых соседей и посылать их мне. Ни в какое другое место, слышишь?

— Мои новые соседи могут оказаться хорошими людьми, — сказала Паша и для верности хлопнула кулаком по колену.

— В таком случае мне придется повеситься, — мрачно ответила Мали.

Вот как получилось, что маленькая Любовь и большая рыжая Паша шли, взявшись за руку, по единственному в городе бульвару. Любовь смотрела под ноги, а Паша по сторонам.

У недавно поставленного памятника им встретился хромой Янкл, сын Буни Буним. Янкл вежливо поклонился и засеменил в противоположную сторону.

— Янкл! — крикнула Паша. — Янкл! Как давно мы не знакомы?

— Всегда, — растерянно промямлил Янкл и нерешительно замедлил шаг.

— Так вернись сюда и посмотри, как дочь Гойцмана служит чужим людям!

— Разве ты идешь не с дочкой Юцера? — удивился Янкл.

— Так я иду с дочкой Юцера! Но почему я иду? И как я дошла до этого? Спроси меня, Янкл!

— Я не любопытен, — торопливо ответил Янкл и побежал.

Любовь внимательно следила за тем, как он бежит.

— Некрасиво следить за тем, как другие хромают, — выговорила ей Паша. — Надо сделать вид, что ты ничего не замечаешь.

Любовь поджала губки. Она уже не любила, когда ей делали замечания. Вырвав ручку из потной Пашиной ладони, Любовь побежала, прихрамывая, в сторону большой лиловой клумбы.

Оказалось, что бежать, хромая, еще сложнее, чем бегать без затей. Любовь шлепнулась в цветы, завизжала и стала сучить ногами.

На нее надвинулась большая тень, она ощутила сильный запах страха. В этом запахе был оттенок «Серебристого ландыша», поэтому Любовь поняла, что он исходит от Паши.

Она перестала сучить ногами и прислушалась.

— Кто вам позволил запускать ребенка в цветы! — услышала Любовь. Голос был густой, темный и липкий, как овсяная каша.

— Я не запускала. Это не ребенок, а зверенок! За ней нельзя уследить! А я — нянька, понимаете, господин полицейский, я просто несчастная нянька, живущая на иждивении у чужих людей!

— Мало платят, что ли? — спросил голос.

— Вообще не платят! — ответила Паша трагическим шепотом.

— И правильно делают! — рассмеялся голос. — За ребенком уследить не можешь. Ушиблась, небось?!

Любовь почувствовала ветер за спиной и под животом. Она летела прямо в солнце. Потом солнце полетело в сторону, а Любовь плюхнулась во что-то шерстистое и пахнущее псиной.

— Какой кукленок! — завертелся-заскользил голос, ставший масляным.

После этого Любовь оказалась на земле и на ногах.

Почему-то это происшествие запомнилось ей на всю жизнь. Никогда больше никто не запускал ее в солнце.

Паша же рассказывала эту историю так:

— Он мог посадить нас. Подумать только, залезть с ногами и животом в первую и единственную клумбу во всем городе! А он мне сказал: «Почему вы не следите за ребенком?» А я сказала: «У нее сегодня день рождения». И инстинкт меня не подвел! Он нагнулся, сорвал несколько цветков и протянул нам букетик. А эта нахальная девчонка сказала: «Еще!» Он опять нагнулся и сорвал еще несколько анютиных глазок. У него была большая попа в лиловых протертых милицейских штанах, с дыркой в шве. Из дырки выглядывали желтые трусы. Он был похож на анютину глазку.

— Милицейская задница не может напоминать цветок, — брезгливо поморщился Юцер, — это неаккуратное сравнение.